Яков Кротов

История жизни, смерти и воскресения Христа.

Об относительности попыток описания Христа.

Подражание Христу.

См.: Христос между человеком и человечностью, 2 Кор. 8, 14.

«Я путь, истина и жизнь».

Творец мира не имеет права сказать «я – путь, истина и жизнь» или даже «я – творец». Такое может сказать только Творец мира, ставший человеком. Конечно, не всяким человеком, а только человеком, идущим на Голгофу. Когда какой-нибудь король говорит «государство это я» - он лжёт. Это почти правда, если это говорит король свергнутый, король, идущий на эшафот, а целиком это правда только, если это говорит всё тот же Иисус, не свергнутый, а сошедший. Вполне оценить изречение «кесарю кесарево, Богу богово» можно только зная, что кесарь – голый, ему ничего не причитается.

Кажется, что тоталитаризм ХХ века первый попытался представить себя богом, но ведь это обман зрения. Сталин ближе Адама к нашим глазам, но первый деспот, самодержец и самодур – Адам. Ну не про секс же грехопадение! Оно – про извращёние и сексуального, и любовного, и интеллектуального, про превращение человека в идола. Всякая власть провозглашает себя Богом: «Я – источник твоей жизни! Служи мне или уходи!» Одновременно, конечно, та же самая власть либо запрещает эмиграцию, либо пытается завоевать весь мир, чтобы уйти было некуда.

Всякая – кроме Бога. Мы ворчим, почему Он – не Сталин, почему Он не разрушит то, не посадит этого, а не ворчать надо, а подражать Богу. 

Подражать Богу не означает быть конформистом, подлаживающимся под царство кесаря. Есть совершенно чёткое различие между грешником, который превосходно обустроился в тоталитарном государстве, который и создал – вместе с другими – это государство, и теперь потихонечку живёт свою грешную жизнь, оправдывая себя добрыми делами. Эти добрые дела – те самые сатанинские добрые дела, которые так ненавидел апостол Павел и которым предлагал отправиться в преисподнюю, куда они и ведут. Эти добрые дела – погладить по головке ребёночка, идущего в газовую камеру, дать стакан холодной воды матери, мужа которой и сына которой только что убили солдаты твоей страны. Много их, извратизмов, но все они строятся по одному принципу – сами калечим, сами лечим. Никому не позволим остановить ни наше калечение, ни наше лечение! 

К Богу можно предъявлять претензии, что Он не уничтожает зло, ровно до минуты, пока мы не видим, как уничтожает зло сатана. А сатана – великий мастер по части борьбы со злом: с хрустом борется, с удовольствием, так, что ничего живого не остаётся. А как расправится со злом, так начинает кормить голодных, поить жаждущих и лечить тех, у кого отобрал возможность лечиться самостоятельно. Антихрист готов дать всё то же, что даёт Христос, за исключением выбора и свободы. Антихрист не стакан воды подаст страждущему, а целое водохранилище устроит, не накормит голодного, а устроит пир на весь мир, нет проблем. Правда, дышать, думать, говорить не даст, но совесть у антихриста совершенно чистая – ведь субъект его забот чист, здоров и ухожен. 

Зло, несвобода, тоталитаризм пытаются внушить человеку чувство вины: ты существуешь, следовательно, ты мне обязан существованием. Я запретил твоей матери делать аборт, я тебе дал образование, сыскал работу. Ты, в сущности, жив благодаря мне! 

Этим и оправдывают себя слуги антихриста, те, кто строят и воплощают зло в социальной жизни: мы же были живые! Мы любили, рожали, праздновали, мы были островками счастья в океане страданий, мы были реальны в мире фантазмов! Мы работали надзирателями в Освенциме или на Колыме, но у нас выбора не было, а в рамках возможного мы делали столько доброго! Ведем на расстрел ребеночка и утираем его слезинку! Мы же не звери какие!

Вот почему Лев Толстой ненавидел филантропию – задолго до Освенцима и Гулага он видел контекст, который Христос видит, а вот верующие в Христа почему-то далеко не всегда. Контекст Голгофы, чужой Голгофы. Дать напиться распятому – не грех, конечно, но и не добродетель.

Есть, есть нормальный путь - и этот путь Христос. Жить в мире зла, но быть не от этого мира. Не бояться упреков – "ты, мол, пользуешься нашим миром, ходишь в наши церкви, магазины, учишья в наших университетах, - следовательно, ты наш, ты сядешь вместе с нами на скамью подсудимых, так что давай, злодействуй с чистой совестью!. - Дудки! Это вы пользуетесь – не моим, нет, а Божьим! Это вы паразитируете на правде и благодати, это вы устраиваете на месте святе мерзость запустения и безблагодатности! Во всяком случае, пытаетесь. Что ж, мы не будем спорить. Но жить мы будем не по вашим заповедям, а по Божьим. Скажет Бог – будем ходить в ваш храм, скажет – построим новый или вовсе ни в какой не будем ходить, и ваших упрёков слушать не будем. И добро делать будем, хотя и вы его делаете – но мы будем делать добро не в порядке «операции прикрытия», а потому что добро есть добро. Критерий-то отличить антихристово добро от Христова очень простой, и Христос его изложил – крест. 

Нельзя делать добро, не выскакивая хотя бы немного за рамки, которые устанавливает зло. Как зло совершается делом, словом и помышлением, так и подлинное добро опознается не только по делу, но и по слову, и по помышлению – и горе тому, чьё дело доброе, а помышление эгоистическое, и мир тому, чьё дело соответствует помышлению – да не его, а Христову. Ни одна земная инстанция – от человеческого сердца до ООН – не может выдать справку о таком соответствии, а Дух Божий удостоверяет молниеносно и без проблем, а Страшный Суд только это удостоверение принимает в расчёт.

БЫЛ ЛИ ХРИСТОС, ЕСТЬ ЛИ ХРИСТОС, БУДЕТ ЛИ ХРИСТОС

Христа не было. Не было Христа - Машиаха, Помазанника - которого хотели и ждали веками. Ждали Судью - а пришел Подсудимый. Задним числом евангелист Матфей - да и Сам Господь после Воскресения - поднабрали по библейским сусекам пророчеств о страждущем служителе, который яко шашлык перед нанизывающим его на шампур безгласен, но все это убедительно лишь для того, кто убежден Духом Святым.

А как жаль!!! Сколько красивых и, главное, справедливых приговоров можно было бы написать! Как сказал Уильям Маршак, зову Христа, мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья, Путина в Кремле, Кремль в Крыму и все человечество в полной дыре. Какое, к лешему, сошестие во ад - сойди в нашу zhopa'у, Господи, и нас отсюда изведи, а вот этого, этого и эту - затолкай поглубже!...

Хорошо, допустим не было Христа во славе, но Христос как податель Духа Святого, Христос как Учитель, осужденный, погибший и воскресший - Он есть? Две тысячи лет - с Ним?

Ну как бы повежливее сказать... Крокодилы летают, то низенько-низенько... Наставник, Брат и Учитель Христос есть, только и дверь, в которую Он стучит, никуда не делать. В ней, правда, появился глазок, и не один, но в ней и пару замков добавили... В ней проделали окошко, через которое Господь просовывает Святые Дары, но все-таки "Приимите, ядите" это одно, и мы с удовольствием заглатываем Христа, но когда надо проглотить обидные слова, сказанные врагов или, что еще обиднее, лучшим другом, а то и любимым человеком, - ох, это хуже получается. Вот тут бы, в разгар ссоры, драки, войны, тут бы Христа! А нету Его...

Атомная бомба есть, и даже хватит на двадцать армагеддонов, организация каких-то нам наций есть, а Христа что-то не наблюдается. Нет, конечно, определенный прогресс налицо, и мы даже не сжигаем еретиков, как двести лет назад, но мало не жечь еретиков, чтобы не быть великими инквизиторами. В общем, атеиста не убедишь, что достижения народного хозяйства, включая нравственное, это заслуга Христа, который нас вдохновляет. Он ведь эти же самые достижения достигает безо всякого Христа - ну, во всяком случае, Господь у современной цивилизации заметен куда меньше подковы у блохи. Мягко говоря. И, в общем-то, что уж тут... Мы же понимаем, что сами девять десятых жизни преспокойно обходимся без Христа. Он без нас не может до Рождества и Голгофы включительно, а мы без Него - уполне...

Так мы наш, мы новый мир построим и без Христа. Планетарное общежитье, государство, которое уже и государством не будет, потому что будет одно, идеже несть военных, ни наций, ни этносов, ни виз (оооо!), где как-то будут жить нищие и богатые, умные и глупые, как живут же они в каждой современной отдельно взятой стране. Не рай на земле, но и не осиное гнездо с осиновым колом вместо штандарта, как нынче. Тогда - будет Христос? А на фига? Не будет, конечно. Если он нам не нужен, так и мы Ему не нужны. Была без радости любовь, разлука будет без печали.

Так вот нет же - и был, и есть, и будет! Назло христианам, которые со Христом лишь потому, что Он нужен. Христа-нужника не будет, а просто Христос - никуда не денется. Он уже и в дверь не стучит, потому что Он по эту сторону двери. Это Он - тут, а мы - там, во всяких мечтаниях, путешествиях и, что ни говори, в самообманах.

Не было, нет и не будет Христа воображаемого, чаемого, как нет и не будет принца на белом коне с его - принца, а впрочем, и конь не дурак - слюнявыми поцелуями, от который хрустальный гроб неудобно трясется и качается. Был, есть и будет Христос, Который как настоящая, а не вычитанная любовь - неожиданная, в хозяйстве сомнительно удобная - ну кому нужен гавайский пляж у себя в квартире?

Да, этот Христос и Судья - вдруг ка-ак глянет, или краем губ эдак скривит, или фыркнет, и проваливаешься Бог знает куда...

Да, этот Христос и друг - правда, Он друг моим врагам, ну как любимая женщина, которая - если не дура и не сволочь - в самый неподходящий момент дергает за рукав и шепчет: "Остань, потом жалеть будешь! Вань, ну ты что!!!"

Да, этот Христос - вдохновляет, только что с этим вдохновением делать... Чувствуешь себя корабликом в ванной - силы есть, а куда плыть-то, в самом что ни на есть спокойной и прекрасном мире... Бесконечности-то по-прежнему нет...

Вера в Христа не есть вера в то, что Он был, есть и будет. Вера в Христа есть вера в то, что я с ним был, когда Он был на кресте, что я с Ним, когда Он в аду с грешниками, что я буду с Ним, когда Он там, куда я не готов прийти. Христос не был, не есть, и не будет - вот в Нем и "был", и "есть", и "будет" существуют, тесня друг друга как память, вдохновение и любовь теснятся в душе каждого человека и рвутся к Богу, и только тот, кто даст им разорвать себя, не умрет, а жить будет по-настоящему.

ТЕСТ НА МЕССИАНСТВО

Как отличить Машиаха от лже-Машиаха? Мессию от лже-мессии, Христа от антихриста?

Только верой, конечно.

Тест на беременность есть, а теста на мессианство нет и быть не может. Смешны и фанатики христианства, полагающие, будто мессианство Иисуса "доказано", и тем самым отрицающие самое драгоценное, что даёт Иисус - дар веры, благодати Духа Святого.

Смешны и фанатики антихристианства, смеющиеся над верой в мессианство Иисуса. Смешны и те, кто смеётся над мессианскими притязаниями Цви, Шнеерсона, Торопа.

Не смешна только вера, как не смешна любовь, верующая, что Саня, а не Валя - только для меня и непременно навсегда.

Христос как доказательство бытия Божия

«Бог есть, потому что об этом говорит Слово Божие».

Заявление столь же банальное, сколь алогичное.

Этот алогизм в разных видах присутствует, видимо, в любом религиозном сознании. Когда иудей верует, что Бог творил мир, сверяясь с повествованием Торы о творении мира – смешно? Телега ставится впереди лошади? Мотор запитывают от выхлопной трубы? Да, конечно.

Если говорить о христианстве – во всяком случае, о русском православии – то в нём ведь совершенно отчётливо Христос есть доказательство бытия Божия. Где-то на тысячелетней дороге потерялась изначальная логика: Иисус есть Сын Божий, потому что так сказал Бог во время крещения Иисуса. Утрачена и более приземлённая вариация этой логики: Иисус есть Христос, потому что Он соответствует тому, что говорит о Христе Слово Божие, Закон и Пророки.

Не от Бога ко Христу, а от Христа к Богу, - вектор, совершенно несомненный для всего XIX века, и не только русского. Ближайшая, материальная причина очевидна. В культуре, где Бог – социальная условность, призванная оправдать структуры господства от семьи до монархии, вера не только не обязательна, она помеха, она даже противоречит религии. Так в большевистской диктатуре самая гнусная антисоветчина была не разговоры о Боге, а жажда вполне коммунистической социальной справедливости. Неверующий человек, без малейшего религиозного опыта, - он из насильно навязываемой религии выковыривает, что хоть сколько-то отвечает его опыту. Иисус – соответствует. Жил, выкаблучивался, получил нахлобучку, - в общем, прикольный чувак. Если бы ещё с бабами вёд себя решительно, вообще был бы мужик что надо.

Кольми паче в советские годы. Извращённая логика Флоренского (если есть «Троица» Рублёва, то есть Бог) в условиях тотального отрицания религии стала чуть менее извращённой. Если есть Звенигородский Спас, то есть Звенигород, но, пожалуй, есть и какой-то отец у этого вдохновенного, которого «они» так старались соскоблить, да не дососкоблили (на самом деле, Звенигородский Спас в аховом состоянии благодаря православным, а не большевичкам; впрочем, вовремя его начали реставрировать тоже православные). Если есть явление Христа народу, то должно быть где-то там, откуда Он явился. «Мы говорим Ленин, подразумеваем – партия». Один видим, два в уме – Пресвятая Троица, Боже наш, слава Тебе.

Неудивительно, что столько людей, придя в Церковь, покинули её с лёгкостью необыкновенной.

Среди покидающих два совершенно разных потока.

Одни – твёрдые монотеисты, которые попали в православие, потому что это была единственная религия в их окружении, и которые лишь постепенно поняли, что Христос – это серьёзно. Тут они и отчалили, потому что серьёзно отнестись к тому, что у Бога таки есть Сын, никак не могли.

Другие – не менее твёрдые монотеисты, для который единственный Бог – это Иисус. Когда они обнаруживают, что у этого Бога якобы есть Отец, их шокирует так же, как тех, кто обнаруживает у Бога Сына. Сказано «един Бог», так един Бог! Единый Бог – это пронзает как облако и уносит ввысь как молния. Ты никогда не будешь прежним, даже если расстанешься с этим. 

Но есть, слава Богу, и те, кто есть. Те, кто в какой-то момент увидели в Отче доказательство Сына, и те, кто увидел в Сыне доказательство Отца. Сам Иисус сформулировал это как «Все предано Мне Отцем Моим, и никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть» (Мф. 11, 27). Это Он сказал, а вот чего Он при этом не сказал – что каждому, кому Сын открывает Отца, Он навязывает и Себя в нагрузку. Пожалуйста – быть христианином не обязательно. А что, жизнь – это только то, что обязательно? Если бы это было так, эволюция не пошла бы дальше трилобита.

Вся суть благодати в том, что делает предмет поиска – путеводителем. Словно квантовый скачок – вот сейчас ты искал, а через мгновение (месяц, год, «мгновение» понятие условное) Тот, Кого ты искал, помогает тебе найти тебя, который вроде бы никуда не терялся, а на самом деле больше всего под вопросом. Отправная точка превращается в многоточие, многоточие – в краеугольный камень. Потому дух (и не только с большой буквы) и сравнили с духом – то есть, с ветром, что тут простор и бесконечность не столько экстенсивные, от расширения, сколько от кружения бесконечного в конечном и конечного в бесконечном.

Христос Пятницы, Христос Робинзона и просто Христос

Робинзон Крузо – барби современного человека. Идеальный газ. Человек как таковой, безо всяких посторонних факторов. Самый бесчеловечный человек. Книга заслуженно стала детской, потому что лишь в самом бесчеловечном из всех возрастов – подростковом – можно не заметить, что барби бесчеловечна и извлечь немалую пользу, играя с оною. Попытка глядеть на реальный мир глазами Робинзона самоубийственна.

Если говорить о материальном, то в экономике так поступают те, кто воображает, будто капиталист может за что-то «отвечать», а потому ему нужно дать полную свободу. Когда же нефть из капиталистической скважины вырывается в море и губит целую страну, такие воображалы начинают оживленно обсуждать другие сюжеты.

В духовной жизни так поступают те, кто утверждает, что отношения с Богом такое интимное, такое индивидуальное, такое вглубинедушное занятие, что всякая попытка облечь эти отношения в слова и в организацию с уставом и, простигосподи, дисциплиной, есть догматизм и авторитаризм.

Это о Робинзоне Крузо. Но ведь, кроме Робинзона Крузо, в романе есть еще один персонаж – Пятница. Робинзон поставить себя на место Пятницы неспособен, для него Пятница – лишь один из природных ресурсов, за который следует благословлять Творца. А что такое христианство с точки зрения Пятницы?

Христианство с точки зрения Пятницы – это христианство с точки зрения угнетенного, несчастного, задавленного раба, который не мыслит себе свободы. Таким были «совки», такими остаются, в общем-то, жители России по сей день. Христос для них – «луч света в темном царстве». Жалкое, убогое явление. Представим себе, что брошенному в карцер человеку дадут с собой бензопилу. Что он с нею сможет сделать? Гладить ее – сможет, любить ее – сможет, как символ того огромного, свободного и творческого мира, которого он лишен. Он сможет взять ее и носить на себе, гуляя по карцеру. Только вот бензопилить он не сможет. Во-первых, потому что нет леса, во-вторых, потому что нет бензина.

Таков Христос несвободных внешне и внутренне людей. Таково христианство людей, расплющенных деспотизмом. Кстати, таково было средневековое христианство, и красивые средневековые соборы – это бензопилы позолоченные, разных стилей, но одинаково безбензинные. Бензин случался, но хватало его разве что на зажигалку.

Кто больше ценит бензопилу: заключенный в карцере или рабочий в лесу? Конечно, заключенный! Она для него – все!!! Память о том, что за стенами карцера есть настоящий мир, свежий воздух, голубое небо.

Русский человек должен удивляться, зачем нужен Христос человеку «западному» – человеку в свободном, демократичном и в то же время достаточно сытом и спокойном мире. В этом мире Христос не нужен как лекарство, как утешение, как средство самовоспитания, социализации, укрепления патриотизма, – в общем, Он не нужен как бензопила заключенному. Может показаться, что – полная секуляризация, вообще этому миру Христос не нужен. Можно забиться в угол и озираться волченком, ища, где в этом мире карцерные пазухи. С абортами там побороться, эвтаназии выполоть, размахивая Христом как бензопилой в Техасе. А можно успокоиться, протереть глаза и обрадоваться: да тут Христос нужен как Христос! Так ведь Иисус и при Понтии Пилате был не лучом света в темном царстве, а вполне благополучным человеком во вполне благополучном обществе. Да, с неврозами (общество), да, с идеями (человек), но и неврозы, и идеи – нормальные, а не вялено-извращенные, как у человека в карцере.

Иисус – Спаситель не Пятницы, но и не Робинзона. Иисус – Спаситель и житель просто Лондона, просто Портленда, Архангельска (до революции) и далее везде. Он пришел спасти не от деспотизма, а от смерти, и хотя всякий деспотизм – смерть, но не всякая смерть – от деспотизма, и даже в основном не от деспотизма. Это очень хорошая новость, потому что спасение оказывается не освобождением из карцера в убогое существование рядом с карцером, а жизнью на воле и просторе Небесном.

ЗАЧЕМ НУЖЕН ХРИСТОС

«Зачем нужен Христос», – спросил меня один прихожанин во время праздничного чаепития после литургии.

Я обрадовался – хорошая атмосфера в приходе, если не смущаются задавать такой вопрос. Лучше, чем если бы каждый рвался объяснять, зачем нужен Христос, почему «Иисус» пишется с одним «и», а «Бог» без единого «о».

В идеале было бы ответить: «Не могу знать». Но мы же с этим человеком не идеал, мы с ним Церковь.

…Порвался проводок. Заменить нечем – надо брать кусочек другого провода, подкладывать под место разрыва и обматывать изоляционной лентой.

Грех – разрыв между людьми. Проводок – Христос. «Христос посреди нас». Изолента – Церковь.

Спрашивал меня физик-теоретик, и я об этом помнил, но сравнение подобрал из электротехники. Правда, я не выбирал, а просто скачал, что пришло в голову. Если ответ человеку помог (а это не только я, но и он сам сразу не определит), тогда он спросит меня ещё раз.

*

БОГОСЫНОВСТВО - ЭТО ПРОСТО

Чтобы стать генеральшей, надо выйти замуж за лейтенанте. В армии нравы суровые, и генералы, в отличие от штатских стариков, не бросают своих жен ради молоденьких вертихвосток.

Чтобы стать Богом Отцом, надо выйти замуж за Сына Божия. Чтобы обрести образ и подобие Божие - подражать Иисусу, Который похож на Бога куда меньше, чем лейтенант похож на генерала. Выйти замуж по вере - никаких доказательств богосыновства быть не может в принципе, как и доказательств бытия Божия.

Иисус - не посредник. Он - тест. От человека зависит, где в этом тесте поставить крестик. И вопросов в тексте мноого... Кормил ли голодного? Подставлял ли щеку? Прощал ли? Шел ли как идиот на Голгофу, хотя была возможность освободиться? В общем, как и всякий "сын своего отца", Иисус - ничего не сообщает о Себе, зато все нужное - об Отце. Потому что Он и Отец одно.

*

Один интеллектуал на вопрос "Почему Христа распяли?" ответил: "Потому что не поверили Ему".

Да нет, в том-то и дело, что – поверили. Кто не поверил Христу, просто старался с Ним не встречаться.

Понтий Пилат, Каифа, Анна поверили, что Иисус есть Христос, Спаситель, Сын Божий. Поэтому и убили Иисуса. Что Он может воскреснуть, они были не в курсе, иначе бы залили пещеру бетоном. Собственно, современные христиане обычно так и поступают - духовно, конечно.

ПОЧИТАНИЕ ХРИСТА И ПОЧИТАНИЕ ПОЧИТАНИЯ ХРИСТА

Две вещи одинаково трудны для человека - начать почитать Бога и не начать почитать это своё почитание. Такова уж наша греховная натура - мы делаем идолов даже из наших добродетелей.

Ортодоксальное - то есть, православное, католическое, протестантское - богослужения переполнены словами о Троице и Христе. Особенно православное - потому что католики Италии, не говоря уж о других западно-европейских странах, в раннем Средневековье были настолько разорены и отсталы, что у них, в отличие от Византии, не было изобилия богослов и, соответственно, изобилия споров и ересей. У православных же каждая "победа над ересью" влекла за собой вписывание в молитвы тех слов, из-за которых велась война - что есть Троица, что Христос Бог. Из-за чего не воевали, того не вписывали. Например, что Дух Святой - Бог, не решились вписать даже в Символ веры, и главная молитва Святому Духу обращается к нему как к судье ("царю") и к адвокату ("утешитель"), не более того. Если бы дошло до споров о Духе, подобных спорам о Христе, тогда бы вписали - но не дошло.

Православному, конечно, все эти наименования и гимны, в которых они используются, очень дороги. Мелодии красивые... Правда, для мелодий нужен приличный хор... Ладно, но слова-то красивые! И мы этими словами так проникновенно молимся! Как же без них?!

Стоп! Вот здесь и начинается отступление в язычество. Мы молимся не словами. мы молимся Духом. Слова - только эхо Духа. Мы можем молиться и вообще без слов. Многие поколения христиан молились Богу до появления слов "Троица", "единосущный" - и ничего, не дурее нас были, и мы им завидуем - они ведь ранние христиане, а мы перезрелые до гнилости.

Мало кто из "рядовых" православных христиан понимает, что на литургии молятся Богу Отцу. Большинство молятся Христу. Ведь слово "Христос" повторяется очень часто, и благодарим Христа, что Он воплотился и распялся за ны, так? Нет, не так. Мы благодарим Отца, что Он послал Христа. У католиков и протестантов, как было сказано, это намного очевиднее, а в Евангелии просто однозначно - Иисус благодарил Отца и нам велел.

Что же, можно и не упоминать Троицы? Может, ещё и Христа не упоминать?

Чудные вопрошания, обнаруживающие под внешним благочестием корысть и маловерие. То есть, если можно сэкономить на слове "Троица" - будем экономить? Молимся Христу лишь потому, что без этого никуда? Любим жену, потому что без нее грязные носки заполнят всю квартиру? Ну-ну.

Радость и счастье молитвы начинаются, когда заканчивается расчёт. Оно и во всяком человеческом деле так. Просто правда. У другого нет этой правды, у моих предков не было этой правды - ну, что делать! А у меня - есть. В конце концов, главное - что у других был Тот, о Ком правда. Словом "Троица" не пользовались, а Отца любили, Сына исповедовали, Духом жили, - какого рожна ещё надо?! И сегодня - не надо сворачивать себе шею, подглядывая, как там другой - может, можно сэкономить на чём, что-то лишнее отрезать, сделав как у соседа? Есть и другая крайность - подменять миссионерство, проповедь Христа, проповедью своего почитания Христа как единственно верного. А между этими крайностями - жизнь.

БЫТЬ ХРИСТИАНИНОМ ОЗНАЧАЕТ БЫТЬ НЕ ХРИСТИАНИНОМ, А БЫТЬ БОГОМ

Христианству более всего мешает христопоклонство. Сделать идола из Христа так же легко, как из Бога Отца, как из Слова Божия, как из Папы Римского. Идол должен мешать жизни человека в Боге. Идола из Христа изготавливают, когда говорят: "О, смотрите-ка, Иисус заявил, что никто не приходит к Отцу, как только через Него (Ио 14, 6), значит, кто не верует во Христа, тот к Отцу отношения не имеет. Подумаешь - праведники, мученики, пророки... Ну, ежели до Христа, можно скидку сделать, а ежели после, а ежели ещё им прямо говорили "Христос", а они сказали "а пошёл ты со своим Христом", значит, они не Божии и к Отцу отношения не имеют.

Иисус оказывается чем-то роде Божьего логотипа, трейд-марки, за которую надо сражаться изо всех сил. Или вроде ключа от сейфа, пароля от компьютера. Либо через Него, либо никак.

Спорить с идолопоклонниками бесполезно, на что указывает библейский случай, когда пророк убил несколько сотен идолопоклонников. Не полемизировал с ними, а поубивал. Кто буквалистски относится к Библии, должен убивать, а не спорить. Но буквализм это такая палка... С одним концом... Буквалист умеет вовремя перестать быть буквалистом... Это очень хорошо, а то бы в мире было намного больше кастратов, кривых, убийц (Второзаконие предписывает убивать в очень разнообразных ситуациях).

Самая страшная тайна буквалиста, которую он тщательно скрывает от самого себя, - что он думает. Он не в силах сказать: "Я думаю, что эти слова Библии означают то-то". Он говорит: "Эти слова Библии означают то-то".

Иисус открыл Отца - и дело не в том, что именно и только Иисус открыл Отца. Колумб открыл европейцам Америку - и каждый европеец не может теперь сказать, что он едет в какую-то другую Америку, открытую не Колумбом. Дело и проблема, однако, в том, что христопоклонники вовсе не собираются ехать в Царство Божие, которое Христос любезно открыл для всякого верующего. Они ограничиваются поклонением Христу. Подлинный же христоцентризм - который противоположен христопоклонству, который и есть суть Евангелия - есть не просто "видение Отца", созерцание Отца. Христоцентризм в том, чтобы быть Христом, чтобы самому стать другом и сыном Божиим. О чём Писание тоже прямо говорит (Ио 15, 15; Рим 8, 14), но эти места как-то не очень популярны у буквалистов.

Ближайшим аналогом христопоклонству служит мариолатрия, когда идола делают из Матери Иисуса. При этом Мария изолируется и от людей (она "выше", "чище"), и от Иисуса (она изображается одна, в виде статуи или изображения красками). Идолопоклонство есть почитание-вытеснение, превознесение с примечанием: "Она такая, а я таким быть не могу". При этом Мария оказывается идеалом только для женщин, идеалом мачистским и патриархальным - мол, я скотина и драчун, зато моя мать девственница, я дерусь, чтобы её защитить. Так и со Христом - Он чистый и мирный, беззащитный и наивный, но мы Его так защитим, что мало не покажется!

Почитание Марии здоровое - почитание именно и только за то, что Она - со Христом. В этом смысле Она - "соискупительница". В реакционном католичестве целое движение существует за то, чтобы провозгласить Марию соискупительницей на соборе, сделать это догматом. Отец Роберт Тафт замечал в этой связи, что Мария, конечно, соискупительница, только заковыка в том, что "каждый из нас является соискупителем. ... Католикам привычно называть папу "Викарием Христа" и он таков, но для тех, кто знает богословие, каждый крещёный - викарий Христа, а не только папа. Каждый из нас может быть назван "вторым Христом", ибо мы соучаствует в спасении Христом грешного мира".

Если бы Тафт был протестант, он бы сказал, что каждый христианин - Библия, Откровение Божие. Но он ограничился цитатой из св. Терезы Авильской:

"У Христа нет иного тела, кроме твоего, нет иных рук, кроме твоих, нет иных ног, кроме твоих. Через твои глаза сострадание Христово смотрит на этот мир. Твоими ногами Он идет, чтобы делать добро. Твоими руками Он благословляет нас".

Православный без труда приведет свою параллель - слова Симеона Нового Богослова, которые читаются перед причащением: "Пройди во уды моя, во вся составы". Это на славянском еще не очень внятно, а Симеон-то хотел, чтобы Христос был и в печенке, и в неприличных для нашего языка членах, и всюду.

Вот почему не так важна "христианская вера" и её распространение среди людей, как важна "вера христианина".

"Христианская вера" - это набор слов, текстов, писаных текстов. Может не быть ни одного христианина, а христианская вера будет существовать в книжках, её будут изучать религиоведы. Уже и сейчас кое-где на одного христианина приходится два совершенно неверующих, но очень порядочных специалиста по христианству.

"Вера христианина" - это конкретная, реальная, психологическая и телесная данность в жизни конкретного человека. Эта вера может ослабевать, может сосуществовать с сомнениями и уж точно сосуществует с грехом. А может - сосуществовать с Христом и, соответственно, делать человека - нет, не Христом, а прямо Богом, во всяком случае, для окружающих его людей, для творения.

* * *

Христу противоположен не кесарь, а антихрист, апостолу Петру не Пилат, а апостол Иуда, любви противоположна не ненависть, а фальшивая любовь. "Бог любит всех, так и люби и меня", – говорит следователь на Лубянке верующему, проститутка прохожему. Иисус сказал – "Пейте!" (Мф. 26, 28; Лк. 10, 7), так нальём сорокаградусной! Господь вознёсся – пошли прыгать на батуте! Любовь поэтому может и должна быть предметом постоянной молитвы, как и вера, как и надежда. Любовь – творчество, любовь – риск, и не стоит подстраховываться от риска неудачной любви количеством, открывая объятия всем подряд, не проверяя ни своего сердца, ни чужого, не углубляясь в бездну неизвестности и свободы. Исход – событие длящееся, море фальши расступается перед верующим, но смыкается над немолящимся верующим. Любовь есть высший тип общения, и она исчезает, если нет устремления к общению с Богом, более того – появляется там, где человек, не произнося слова "Бог", подымается над дешёвым трёпом, над имитациями общения, не разменивает золотую монету на жетоны для игральных автоматов.

Что есть фальшивая любовь, скорее, пошло, хотя и эту пошлость нужно говорить, когда фальшивая любовь лезет к тебе с фальшивыми поцелуями. А вот, что вечно не пошло, к сожалению: источник фальшивой любви не только другой, но и я. Замечательная способность человека адаптироваться имеет свою неприятную сторону – к любви тоже адаптируемся. И к ненависти адаптируемся. Но только фальшивая, вчерашняя, второй свежести любовь – почти не любовь, а ненависть даже тысячелетней давности – всё же ненависть. Поэтому любовь, конечно, это не покаяние, но покаяние – тот ветер, который разрушает привычку к любви и этим освобождает для любви новой, сиюминутной, сегодняшней к тому, кто уж вроде бы полюблен раз и навсегда, а надо – не раз и навсегда, а вот сейчас, в это неуловимое мгновение, которое может быть жизнь, а может быть смерть духовная.

ИИСУС - ПОСЛЕДНИЙ ВАГОН ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Последний вагон у поезда в случае аварии обычно - самый опасный. У него один конец не связан с другими вагонами и поэтому отлетает в сторону намного дальше прочих,больше и жертв с травмами. Исправить это, прицепив к поезду еще один вагон невозможно - он, в свою очередь, станет самым опасным. Выход один - не сажать людей в пустой вагон.

На практике, конечно, так не делают, слишком дорого, но в психологических тестах вопрос про последний вагон иногда встречается.

Когда нужно понять, как это - "богочеловек", то последний вагон - уже не опасность, а благословение. Он - на грани, более того, последний вагон и есть сама воплощенная грань. Он и не поезд (потому что в нем никого нет), и поезд. Если в него войти - он перестает быть собой точно так же, как если его отцепить.

Последний вагон похож на младшего брата. Может быть, ни в чем так не проявляется принцип боговдохновенности как в отношении Библии к младшим братьям. Бог открывает себя людям, которые решительно предпочитают братьев старших. Это простейший материализм-магизм, подобный расизму или телегонии: якобы первенцу достается лучшее отцовское семя. Тем не менее, Бог решительно предпочитает младших, начиная с Авеля, продолжая Иаковом и Иосифом Прекрасным, заканчивая - Иисусом. Да, Иисус именно первенец, но первенец - это не обязательно старший, единственный тоже первенец.

Братья у Иисуса есть - то ли сводные, то ли двоюродные, тогда термин был общий - и эти братья, судя по тому, как они с Иисусом разговаривают, это именно старшие братья. Что ж, Иисус отвечает им притчей о старшем брате, который лучше бы стал блудным телом, чем блудить умом и сердцем. Более того, Иисус решительно призывает Своих последователей быть именно младшими братьями - служить всем, а не требовать служения себе. Быть не первыми, а последними. Потому что поезд человечества идет не в ту сторону, и последний вагон в такой ситуации должен спасти человечество, став паровозом, что и совершилось во Христе.

*

В наши дни, как и сто лет назад, и двести, популярны "дисклеймеры" о Христе. Христос-де - не Христос, а Иисус. Не белый, а смуглый, не американец, а палестинец, не антисемит, а еврей, не миллиардер, отстегивающий миллиончик на нищих, а нищий, не сытый консерватор, а голодный анархист...

Про анархиста уже совсем неверно. Анархизм - замечательная, может быть, лучшая политическая концепция, но анархист и сам никому не будет мыть ноги, и от других такого мытья не примет, а Иисус - мыл Сам и нам наказал.

Да, жизнь в Небесном Иерусалиме иногда несовместима с консерватизмом, миллионерством, сытостью, но - иногда, и не в голодности или в смуглости христианство. "Царство Божие приблизилось" - это не о том, что небо падает на землю, а о том, что человек подымается от земли к небу. Но разве люди в воздушном шаре могут по расписанию, составленному на земле, сбрасывать на землю мешки с песком или прибавлять пламени в горелке? Раздавать имение свое или становиться на колени в молитве? Не предскажешь, когда это делать, потому что все зависит от скорости ветра, температуры, влажности, веса пассажиров...

Представлять себе Бога в виде белобородового Старика грех, в виде голубоглазого миллионера - идиотизм, а в виде смуглого еврейского анархиста - вздор. Всё это антропоморфизм, сиречь проекция вовне своих проблем. Ну их в афедрон! Давайте быть анархистами не потому, что Иисус был анархистом, а потому что быть анархистом правильно. Чистить зубы не потому, что Иисус чистил (возможно, но не факт, и уж точно не пользовался зубной щеткой, пастой и нитью), а потому что нужно чистить зубы.

В попытке "опростить" Христа, "одомашнить", сделать поближе и попонятнее, лишить казённого блеска ударяются в другую эстетическую крайность (был благоухающий - стал вонючий), но остаются в рамках прежнего идолопоклонства. Только раньше покланялись Христу, а теперь покланяются Иисусу, но суть одна: Бога используют как пьедестал для своих ценностей.

А зачем же тогда нужен Бог? Кому нужен Христос, который непохож на идеал, маяк и эталон? Помилуйте, а без маяка, идеала и эталона совсем никак? Разве "не сотвори себе кумира" - только про ложных кумиров? Грехопадение заключалось не в том, что истинные идеалы променяли на ложные, а в том, что создали идеал как идею. Бог-то ведь не идеал, Он Бог, и люди, соответственно, не идеалы, а люди, за это их и стоит любить. Спасение есть спасение и от идеалов, от образцов, от норм, так и Спаситель - не потому Спаситель, что у Него две ноги, а потому, что у Него одно сердце, и это сердце хочет биться в каждом, кто открывает себя свободе. А уж от технических подробностей Спасителя извольте избавить, и давайте сами, без оглядки на Бога, подметать пол, заваривать чай и налаживать на планете нормальную жизнь.

*

Христианство - праздник воображения. Бог "вообразился", как выражено в гимне на церковно-славянском, то есть. принял образ человеческий. Сегодня слово "воображение" означает нечто прямо противоположное воплощению. Впрочем, не всюду. Проблема не сегодняшняя. Во все времена большинство людей полагали, что первична материя, а дух - всего лишь "надстройка", дыхание материи, её пот, испарения, отходы, порыв в никуда. Вздох угнетённой твари, как выразился Маркс. Образ есть условность, как и всякое искусство.

Скептическому отношению к духу противостоит вовсе не вера в то, что образ - первичен, что сперва идея, эйдос, икона, Библия, Тора, письменный стол как небесный прототип, а потом уже реальность. Скепсису противостоит вера в образ Божий в человеке. Точнее, обезьяна есть человек, поскольку в ней образ Божий. Это невозможно, это недоказуемо, но это факт. Может быть, самое человеческое из всех развлечений - опровергать существование человеческого, объяснять, что нет человека, а есть лишь особым образом устроенная обезьяна.

Это не означает, что Богу легко было принять образ человека. Разве человеку легче стать зеркалом, поскольку то отражает его образ? Легче стать кучкой пепла. Богу невозможно стать и обезьяной, и человеком, но человеком - невозможнее. Потому что в обезьяне нет греха, а в человеке - есть, и отделить человека от греха невозможно. А Он - смог.

Бог не просто "стал человеком", Бог стал человеком с именем. Конкретным человеком. Это очень мешает поверить в Иисуса как Бога. Как в господина - не мешает, господин, господство, власть явление абстрактное, расчеловеченное, даже развоплощённое. И деньги могут быть господином человеком, и идеи. Бог - другой. Он непознаваем не потому, что слишком абстрактен, а потому, что Бог абсолютно конкретен, конкретнее любого человека. Как же может конкретность соединиться с такой расплывчатостью, какой являемся мы?  Но смог!..

Почитание Иисуса есть, конечно, почитание имени - не имени как набора звуков, а имени как того, что превращает бытие в коммуникацию, чужого человека - в собеседника, отчуждённого - в родного. Почитание икон тогда "утвердилось", когда на изображениях Иисуса стали делать надпись: "Господь Иисус". Как договор дейстителен, когда подписан, так Бог доверяет нам ставить за Себя подпись на образе Себя.

Обращение по имени есть действие любви. Без любви имя превращается в сигнал. "Эй, Верка!" Но вдруг пробил час - и тысячу раз знакомая Верка превращается в ненаглядную Веру, ради вечной жизни с которой всё отдашь.

Современный мир знает цену воображению - точнее, должен бы знать. Ведь "информационная революция" есть именно победа образа над материей, превращение образа в "производительную силу". Слова оказываются мощнее каменных топоров.

Самая же производительная сила - слово любви, имя любви. Когда мы произносим с любовью имя другого, мы надписываем на его земном образе имя, которое он носит в вечности. В древности родители давали ребёнку тайное имя, оно же самое настоящее - его никто не должен был знать, чтобы никто не использовал это имя в заклинаниях ко злу человека. Настоящее имя человека ко злу нельзя использовать в принципе, но его легко можно забыть, его можно просто не найти - и от этого погибает не другой человек, а мы, забывшие и хиреющие от забытья.

Имя любви даёт любящему власть над другим человеком. Но это власть настоящая - власть прощать, освобождать, подымать, согревать. Когда мы спрашиваем себя, куда ушло юношеское наше горение, жар и теплота, - ответ ясен: потому что то было горение, пожирающее окружающий мир ради себя, а теперь-то мы должны не согреваться, а согревать, не брать, а давать, любить, творить.

1492

* * *

Самые страшные слова Евангелия, только редко помнят их контекст и поэтому им умиляются - ах, мы собрались во имя Христа, Христос посреди нас, аллилуйя, ути-пуси... Это не про ути-пуси, это о власти - о власти прощать и о власти, извините, отлучать.

Поверхностная проблема в том, что люди склонны назначать козла отпущения, который и будет единолично судить, пародируя Христа. Не мы так решили - патриарх так решил, папа римский так решил. Это возвращение в язычество простое и грубое, тут даже обсуждать нечего.

Более глубокая проблема - пародия на присутствие Христа, когда отсутствие Христа пытаются восполнить добросовестным судебным поединком судьи, обвинителя, защитника. Это очень хорошо, это лучшее, что придумали люди для защиты справедливости и человечности, включая отдельных людей, но это всего лишь справедливый суд.

Царствование Христа ("Царство Божие", "жизнь в Духе") есть нечто совсем иное. Трое лучше одного не тем, что их больше, а тем, что среди них Христос. Это - не норма, это - чудо. Норма - когда там, где двое или трое, неважно, христиане, иудеи или филателисты, царят самообман, ложь, лукавство. Это норма зла. Это самое страшное. Соберутся трое кое-какеров и начинают друг друга хвалить за совершенство исполнения. Один человек в этом смысле сильнее двоих, троих, коллектива. Один человек не в своих санях ёжится, трое человек получают друг от друга подтверждение, что сани - не чужие, а их.

Если бы Мария Египетская пыталась исправиться в приходе, в общине, она бы вернулась к бл...ву - может быть, к сексуальному, а может, возвысилась бы до бл...ства церковного, которое ох как распространено. В пустыню она ушла, тем и спаслась.

Там, где двое или трое собрались подлинно во имя Христа, не может быть отлучения. В крайнем случае, тихо и стыдливо разойдутся и опять сойдутся в другом месте, где уже не будет обвиняемого. Сами себя отлучат, но другого простят. Для этого нужно, чтобы среди двоих или троих был Христос, но не было привязанности к власти и собственности. Разойтись легко, если готов бросить доставшийся от "предков" собор, с трудом купленную на общинные деньги квартиру и т.п. Все "церковные конфликты" - из-за собственности и власти. Не было бы привязанности к ним, конфликт в большинстве случаев даже не начинался бы - искушения не было бы, не было бы яблока раздора. Остались бы, конечно, те конфликты, которые составляют атомы зла и греха, мелкопастные гордыни, которым мешает не то, что другой нечто имеет, а то, что другой имеет место быть.

Тебе - не быть, мне быть.  Вот этот конфликт - из бездны преисподней исходит и исцеляется лишь бездонностью неба. Вот тут точно - соберитесь во имя Христа и мир к вам придёт. Не придёт - значит, ещё не вполне во имя Христа собрались, будь вы хоть трижды верующие Российской федерации. Значит, пока собрались во имя Христа и ещё немножечко в своё собственное. Ничего, нормальный фальфстарт. Попробуем ещё раз... и ещё... и так до - правильно, до седмижды семижды раз, сколько бы это ни было на наши деньги.

ВОСКРЕСЕНЬЕ БЕЗ ГОЛГОФЫ?

Иисус всё время проповедует Отца. На Него переводит стрелки. Царство приблизлось - Божие, не Иисусово, не Христово. Дух - Божий, не Христов.

Означает ли это, что Церковь дура, коли так подчёркивает необходимость веры в Иисуса? Подменила цель поездки - дорожным указателем? Стоим и молимся светофору?

Ну, если считать Голгофу светофором, тогда, конечно, Иисус - так, гаишник, а Церкви - подарок от барда: "Ты достойна любви - это факт, Но твой муж - гаишник!"

В этом смысле даже воскресение не так важно как крестная смерть. Воскреснуть Иисус мог бы и после смерти от старости. И о чём бы тогда говорило это воскресение?

Воскресенье без Голгофы - благодать на ветер. Голгофа без воскресения - ветер без благодати.

Христос - Лев Иудеи или Мышь человечества?

Иезуит свящ. Томас Шпидлик в 1995 году, читая проповеди («реколлекции») Папе Войтыле,  заявил, что роман Достоевского «Идиот» - сатира на толстовство. Князь Мышкин – издевательский выворот (Лев превращён в мышь). Мышкин – вовсе не Христос, а антихрист. Достоевский показывает, что «моральное наставление Евангелия без Личности Христа и без Его божественной силы» это всего лишь «безумная идеология» (Шпидлик Т. Путь Духа. Полоцк-Брест: София, 1999. С. 85).

Достоевский умел сплавлять роман со злобной сатирой (особенно досталось Тургеневу). Однако, именно про «Идиота» он прямо написал:

«Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. …  На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос».

К тому же в 1868 году про «рационалистическое» отношение Толстого к Евангелию публика ещё не знала по той простой причине, что Толстой ещё на эту тему не думал и не писал. Шпидлик допустил сильнейший анахронизм. Да, религиозный переворот Толстого уже начался – с потрясения перед смертью брата и перед зрелищем смертной казни. Но ведь про смертную казнь устами Мышкина говорит не Толстой, наблюдатель сторонний, а Достоевский, несостоявшаяся жертва смертной казни.

Дело, впрочем, не в анахронизме. Для Шпидлика «божественная сила» - главное в Евангелии. Мышкин не может исцелить умирающего Ипполита, а «Наш – может!» Значит, Мышкин антихрист.

Только вот церковная традиция почему-то подчёркивает, что антихрист будет творить чудеса. И даже много больше, чем Христос!

Для Иисуса чудеса – примочка, довесок, что-то вроде белых камешков, которые рассыпал за собой Мальчик-с-Пальчик, чтобы обозначить дорогу. Для антихриста чудеса – цель, для Христа – средство. К той цели, которая Христос, можно без чудес, и даже если чудо совершилось, вера должна через него переступить. Поблагодарить и забыть. Главное – выше чуда.

Что до «личности»… В XIX веке, когда зарождалась современная психиатрия, пробовали связать гениальность с сумасшествием. Знаменитая «Гениальность и помешательство» Ломброзо опубликована за пять лет до «Идиота». Верующий – значит, эпилептик, а Иисус тогда главный эпилептик, и апостолам воскресение померещилось, потому что они были того-с… Так что Достоевский видел в болезни Мышкина именно черту, указывающую на Христа. Сегодня мы знаем, что гениальность с помешательством не связана. Но и со здоровьем, между прочим, тоже. Тем не менее, Мышкин – образ Иисуса только тогда, когда здоров. Его болезнь – подмалёвок.

Видеть в евангельской морали без Христа «безумную идеологию» можно, только тогда уж не надо говорить про общечеловеческие ценности, как это делали, скажем, отцы Второго Ватиканского собора, да и папа Иоанн-Павел II, случалось. Евангельская мораль – нормальная мораль, нет в ней ничего безумного. Безумно, что не живём по Евангелию. А «личность Христа»… Её нет в Евангелии, иначе бы весь мир давно был верующим.

Личность Христа – в Духе Божием, и открывается она не через чтение Евангелия, а через благодать Божию, и открывается настолько, насколько сам человек – личность. Назвать себя вполне сформировавшейся личностью может только человек, который ещё не очень сформировался как личность. Как с монархией – назвать себя царём означает обнаружить, что ты далеко не царь, а пожалуй и самозванец, так что изволь потерпеть демократию. Вот Иисус – царь, но Он же так Себя не называет, как и личностью Себя не величает. Тихое «человек» («сын человеческий») – самая громкая Его заявка. Умеет умножать хлебы, превращать воду в вино, исцелять и - не умеет это использовать. Ну не идиот ли?

ХРИСТОС И ВЫБОР

За пять веков до Христа софист (в лучшем смысле слова) Продик сочинил притчу о Геракле, который в юности должен был выбрать между Добродетелью и Порочностью. Во всяком случае, Ксенофонт в биографии Сократа приписал эту аллегорию именно Продику. Притча стала безумно популярной, в III веке Филострат говорит о книжке с картинками с соответствующей иллюстрацией. Начиная с Возрождения и до XIX века притча вошла в учебники греческого как одно из упражнений по переводу – а когда ученики вырастали, они заказывали картины на эту тему у лучших художников. Какой повод изобразить две ипостаси любого человека – распутность и непорочность, кураж и святость. На женском материале, конечно. Впрочем, Геракла могли изобразить обнаженным, чтобы потравить вкусам прекрасной половины человечества.

Предик совершил маленькую революцию, ведь до него считалось, что у Геракла, как и у любого человека, выбора не было. Мойры, фатум, предопределение, предвидение Божие, – в общем, обычный кальвинизм до Кальвина и даже до Христа. Возрождению это было обсуждать скучно (и правильно; ну смешно тратить силы на то, что ещё до Христа вполне решили), там сосредоточились на том, что пороки – частные, а добродетели – публичные. Противопоставляется не блудная младшая стрекоза хорошему старшему муравью, который весь день за компом горбатится, а те, кто за компом горбатится на себя, неважно, порносерфингом занимается или статьи пишет, и те, кто служит обществу. Вытаскивает невинных из Болота, собирает денюжку на болящих и адвокатов на сидящих. В крайнем случае, как у Пальмьери, дозволялось выбирать между делами и верой, пруденцией и сапиенцией. Либо как Штольц благодетельствуешь человечеству, получая за то с миру по нитке, Биллу Гейтсу окошко, либо как Обломов на амвоне с акафистником в руке и Христом в башке.

Рикошетом и на Христа стали глядеть как на того, кто спас человечество, сделав правильный выбор – в пустыне. Отсюда Крамской с его знаменитой «Христос оплакивает последствия социализма».

Не делал Христос в пустыне никакого выбора. Выбор там сделал сатана – и выбрал искушать, хотя мог бы просто покормить безо всяких издевательских заходов. Иисус и последователей Своих поставил перед выбором особого рода. Два пути, конечно, из них правильный – узкий, неправильный – широкий. Какой бы классный программист вышел из Христа! Он задал не содержание – конечный пользователь сам должен наполнять контент. Он задал стиль, «как». Казалось бы, ну какая разница – узкий, широкий… Долой ограничения! Ага – а пустыню видели? Вот когда без ограничений начинают реализовывать всемирные проекты, всегда выходит опустывание, засаливание почв и бозоны Хиггса проваливаются в чёрные дыры, путаясь между струнами Полякова. Не так важно «что», как важно «как», и Бог в раю Адаму с Евой не определял, чем заниматься, а выставил одно-единственное и к тому же временное, стартовое ограничение. Как регент с камертоном. Конечно, выставлять «как» – лаконичность, минимализм, сдержанность – в качестве главного критерия можно, лишь если есть Бог, Который и держит, и дышит, и вдоновляет. Так ведь есть, есть. Не было бы Бога – была бы огромная дыра, безграничный простор для небытия шикарный выбор между беспредельным ничто и бесовским ничем.

ОТНОШЕНИЕ КО ГРЕХУ ИЛИ ОТНОШЕНИЕ КО ХРИСТУ

Русское выражение «относиться к греху» довольно лукаво. Если спросить - «батюшка, как вы относитесь к вкушению мяса Великим постом» - батюшка может порассуждать. Если спросить «батюшка, вкушение мяса Великим постом - грех?», батюшке рассуждать грешно. Мясо! Великим постом!! Грех!!! А раз грех, то какие могут быть рассуждения?

Ясно, что есть какая-то ошибка в попытке разделить весь мир на грех и не грех, чтобы с грехом бескомпромиссно воевать, а с не грехом – как придётся.

Это замечательно демонстрируют некоторые христианские (протестантские, не из великих) моралисты, когда предлагают «провести черту». Блуд – грех? Однозначно!! Значит, черта между грехом и не грехом проходит ниже. Посмотрим ниже: поцелуи до свадьбы грех? Ещё не так давно однозначно – да. Петтинг? Оралинг? Онанизминг? Порноглядинг? Глядение на женщину с вожделением? Ну, об этом Спаситель прямо сказал – вырви глаз и брось.

Правда, нечасто встретишь фундаменталиста с чёрной повязкой через пустую глазницу – то ли они все голубые и с вожделением глядят не на женщин (что Евангелие не запрещает), то ли протезы теперь такие делают, что и не отличишь от настоящего…

Выражение «относиться к греху» опасно тем, что создаёт черно-белую картину мира. Есть море греха и есть белый корабль Церкви в этом море. Отношение ко греху простое: не грешить, а согрешающих предупреждать и изолировать от себя или, если они сильнее, изолироваться от них.

Такой взгляд не просто глуп, он греховен в самом точном смысле слова – он ошибочен. «Свет во тьме светит» - это не о Церкви и не о людях Церкви. Это – о Христе. О Господе Иисусе Христе, Сыне Божием, распятом людьми и воскрешённым Отцом.

Пришествие Спасителя во славе – и то Второе, которое есть предмет веры, и то полуторное, которое совершается ежеминутно, ежесекундно и которое и  «исполнение Закона», «близкое Царство Небесное» - это пришествие Господа есть Страшный Суд, потому что это суд над Страшной Ошибкой. Не над отдельными ошибками отдельных людей. Не просеивание человеческой истории с целью отсева козлищ и вытаскивание на алтарь Божий изюминок. Страшен Суд, потому что страшна правда: вся история человечества, до и после Христа, есть одна огромная ошибка.

Именно это имел в виду апостол Павел, страстно отвергая мысль о спасительности дел. Дела праведные – хорошо, но из праведных дел не слепишь спасения и оправдания, как из ста кроликов не слепишь слона. Добрые дела – экзема на верующем, такой же признак веры как багровый нос признак алкоголизма. Но признак, необходимый признак, но не вера!

Поэтому вздором оборачиваются все попытки представить историю Церкви наподобие фиалки, расцветающей посреди выгребной ямы.  Выгребная яма налицо, пачка дрожжей – закваска, Церковь – в ней, но ясно, что получится, если дрожжи бросить в такую среду. Была просто тьма, стала тьма с христианским ароматом.

Самые добрые дела не преодолевают греха – ни в отдельной жизни, ни в бытии человечества. Потому-то и нужен Христос, потому то и нужен именно Воскресший – то есть, живой, дышащий, присутствующий Духом – Христос. Если бы достаточно было определить, что есть грех, как к нему относиться, то силы были бы нужны лишь для выполнения программы. Дай, Господи, сил, а Сам иди погуляй, пока мы делаем домашнее задание. Так многие христиане объясняют себе, почему Христос медлит со вторым пришествием. Он-де смотрит, как мы справляемся с Его поручениями.

Хорош Христос – вроде сержанта, который нагрузил солдат тяжеленными ранцами и гоняет кругами, покрикивая: «Ну же! Я с вами, черти вы эдакие! Я вас благодатью накормил, аж ужрались, так давайте, давайте!»

Победа над грехом – Христос, более никто и ничто. Христос – не тренер будущих победителей, а Победитель, единственный и верный. Не может быть никакого иного отношения ко греху, кроме как любить Христа, прятаться за Его спиной, лезть к Нему за пазуху и там дрожать от страха, что выпадешь. Пока же обычно наоборот: христиане гордо шествуют по миру с Христом за пазухой и с камнем в руке.

Даже добрые дела христианские, увы, не бывают без пакостных, а то и прямо греховных последствий. Не получается написать «Сумму теологии», не воспев какую-нибудь мерзость вроде смертной казни для еретиков. Нельзя даже голодного накормить, не подкормив при этом своего (а иногда его) гордыни. У всех наших добрых дел есть тень – и эта тень вовсе не оттеняет доброту добра, она оттеняет ничтожность добра. Один Христос – без тени!

«Кто из вас без греха – пли!» Вот – «отношение ко греху» по Христу. Никакого «отношения ко греху» у христианина быть не может – ни снисходительного, ни строгого. У христианина может быть лишь отношение к грешникам (у христианки, соответственно, - к грешницам). Попытки превратить жизнь в набор алгоритмов: видишь грех такой-то, поступай так-то, - напоминают наложение бумаги с вырезанными квадратиками – нет, на листок с буквами, а на Бородинскую битву. На листок с буквами – нет проблем: наложил и прочёл шифровку. Вот, мой Бог дал мне какой листочек с какими замечательными квадратиками! А у вас такой нет!!!

После грехопадения история человечества была ошибкой, после Распятия и Воскресения история человечества стала Страшной Ошибкой. Всё обострилось, всё умножилось, всё загрохотало сильнее, переплелось сильнее – и продолжает переплетаться. Как и в Бородинской битве, тут нет победителей, хотя каждый считает победителем себя.

Близость Бога – близость во Христе и Духе Святом, не сидящих где-то в ватиканах и в книгах, а живущих рядом с каждым и в каждом – есть близость лупы, нависшей над мелкими, но тем более гнусными страстями, над крупными слабостями, над сильнопахнущими мушиными экстрементами человечества. Лупа над человечеством – а за лупой солнце.

Спасение, освящение, «выработка правильного отношение ко греху» не в том, чтобы направить лупу на ближнего своего, а в том, чтобы дать Богу сконцентрироваться на мне и испепелить меня – со всеми моими добрыми делами и их тенями, а также с тенями теней. Испепелить – и посыпать этим пеплом землю, из которой растёт иная жизнь, жизнь вечная.

ГОРИЗОНТАЛЬ ВЛАСТИ

Мало кто в России знает, что Благовещение и Евангелие - одно и то же слово, а ещё меньше людей, которые это понимают. Происшедшее с Марией есть ровно то же, что происходит с любым, кто встречает Христа. Реакция Марии есть нормативная, единственно нормальная реакция. Другой дело, что и ненормальные реакции Богом не отвергаются сразу. Главное в этой реакции - уловить переворачивание мира. Цель и средства меняются местами.

Ближайший аналог такому перевороту - беременность и роды. Ребёнок, пока его нет, есть лишь средство или следствие любви. Когда ребёнок есть, он есть человек и средством или результатом любви он уже быть не может, он становится тем, кого любишь. Причём, что любопытно, ребёнок отвечает на любовь совсем не так, как любимый. Он вообще может не отвечать на любовь. Он, скорее, источник любви.

Бог говорит Марии, что она родит младенца, который будет (а) велик, (б) Сын Всевышнего (в) сын Давида (г) правитель на троне Давида (д) царь Израиля (е) царь вечности. Ё!!! Был бы на месте Марии мужчина, особенно богослов, он бы тут же засыпал Бога вопросами. Как у одного ребёнка могут быть двое отцов, при этом один из них Бог, детей не могущий иметь по определению, а другой - давно умерший предок Иосифа, который к означенному ребёнку не будет иметь ни малейшего генетического отношения. О каком троне идёт речь - римского марионеточного царя или настоящего? Как может это царство быть вечным? И прочая, и прочая, и прочая.

Мария ничем из этого не интересуется. Да, это всё - цель, ради которой рождается ребёнок. Только ребёнок важнее цели. Поэтому Мария интересуется принципиальным: как можно зачать без мужчины? Это маленький вопрос, сугубо технический вопрос, на который есть тысяча материалистических ответов, механизмов и рецептов, и есть один нематериалистический ответ. Общее у всех этих ответов одно: мужья, царства, троны, престолы, израили, вечности, - всё это вторично, а ребёнок первичен. И не только тот Ребёнок, который пишется с большой буквы. Любой человек важнее любого престола, который ждёт человека.

Абсолютным аналогом Благовещению является разговор Иисуса с Никодимом о рождении от Духа. Рождение нового человека - не метафора, как рождение Иисуса - не метафора. Любой человек должен родить от Духа, родить с Духом, родиться в Духе. Для чего - не так важно, важно - кого рожаем. Точнее, "для чего" и "кого" совпадает. Новый человек совпадает с новым миром, новым творением. Рождение нового человека совпадает с творчеством нового. Обратное неверно - к счастью, а то бы мир обезлюдел или, что ещё хуже, стал бы бесчеловечным.

Что хорошего в том, что Иисус важнее того, что должен совершить Иисус? Что хорошего в том, что царство, Израиль, престол, вечность оказываются в подмётках у Иисуса и любого верующего в Иисуса? И как, кстати, всё-таки понять насчёт двух отцов у одного мальчика? Понять насчёт непорочного зачатия нельзя и даже не очень хочется, но нужно же как-то понять такое странное уравнение, когда давно умерший еврейский царь становится в один ряд с вечным Создателем?

Есть такие предметы, которые для использования нужно раздуть или поставить вертикально. Например, воздушный шар из тряпочки, лежащей на столе, становится шаром. Или туристическая палатка. Бывают складные вазы - штырь и три блюдечка, которые нужно свинтить, чтобы получилась высокая горка, этажерка. А бывают предметы, которые, наоборот, нужно сделать плоскими. Например, зонтики. Бывают такие раскладные детские кроватки, они и на зонтики похожи: стоит в углу какая-то вертикаль, а разложишь - кроватка, в которой можно спать. Тарелки хранятся часто вертикально, но для еды их ставят горизонтально. К тому, что едят, это тоже относится: растение или животное пока живо, обычно вертикально, а еду превращается, когда распластывается.

Человек пал, согрешил именно тем, что поставил мир стоймя. Сделал из пастбища стену, из листа бумаги афишу, из человечества вавилонскую башню. Сколько и чего ни пиши на вертикальном листе бумаги, будет коряво. Благовещение и укладывает всё на место. Это не просто разрушение вавилонской башни власти с последующим рассеянием народов. Разрушение мало помогает, и те же евреи в конце концов соорудили себе небольшую башню, ничуть не лучше вавилонской - иерусалимскую. Компактную такую сионскую башенку: мол, мы никого не загоняем на стройку, мы даже отгоняем посторонних, и ничего про них дурного не говорим, но уж предоставьте нам знать, что наша башня - единственная, достигающая неба. Достигает-то достигает, только не башня, а складная подзорная труба из тех, которыми пользовались пираты, и Бог мощною десницею хлоп - и сложил. Чтобы всех объединить, а не только избранных. Это и есть Пятидесятница - когда начинается строительство не из камней, а из людей, не вверх, а вширь.

Проблема в том, чтобы не перепутать, когда нужно создавать вертикаль, а когда нужно вертикаль превращать в горизонталь. Например, вавилонская башня - ошибочная вертикаль. Но ведь всякая власть есть такая пирамида, на которой все люди распределены по вертикали, по иерархии. Вверху цари, внизу рабы, посередине масса промежуточных звеньев, но всё равно - и цари, и рабы, и промежутки суть звенья цепи, которая сковывает всех. Человечество в виде пирамиды кажется весьма красивым и величественным. Только жить невозможно. Поговорить не с кем, любить некого, да и незачем.

Евангелие (Благовещение) есть складывание пирамиды. Можно назвать это разрушением вавилонской башни и вертикали власти, но ведь ничего не разрушается, когда раскрывают зонтик, прямо наоборот. Бог уминает человечество в горизонталь. Все оказываются равны всем. Мария первая говорит с Богом на равных - кажется, и последняя, потому что она родила, а все прочие рожали и ещё немножко убивали, распинали и грешили. Если сложить пирамиду, то получится такая ровная, одномерная горизонтальная поверхность, в которой, действительно, "престол" не будет возвышаться над "покланяющимися перед престолом". В этой плоскости нет верха и низа, нет иерархии мужского и женского, учащего и учащегося, сильного и слабого. Это и есть Царство Божие. Только в такой плоскости достигается подлинный объём человечности. Это равенство не уравниловки, а равенство любви. Тут Иисус оказывается равен и Иосифу, и Давиду, и Богу, и миллионам людей. Это равенство разнообразия - того разнообразия, которое пытаются изобразить, расставляя всех на разные ступени в пирамиде власти. Только разная власть - это не разные люди, это всего лишь разные должности. Царство же Христово в отношении власти - абсолютно плоское, словно абстрактная линия, а в отношении личности - абсолютно, до бесконечности выпукло. Вот оно где, счастье-то...

* * *

Вообще-то именование Христа, "Помазанника" - Спасителем - не самое главное. В первой фразе Евангелия Иисус назван Сыном Давида - по-русски точнее было бы сказать "давидович" - именно с маленькой буквы. Как сегодня некоторых русских приводит в трепет знакомство с рюриковичем, - это может быть лишь потомок каких-нибудь вконец обнищавших княжат позднего Средневековья. Так и давидовичи - пустячок, а внушало - но только некоторым.

"Сотер", "Спаситель" в эпоху Иисуса уже прежде всего - одно из титулований царей, в этом смысле оно вполне синоним "машиаха".

Никто сильно не озадачивался вопросом, от чего спас Спаситель, как в наши дни никто не спрашивает, в каком президиуме председательствует президент. Тем не менее, метафора оказалась неплохой: ответов на вопрос, от чего спас Спас, может быть много, перебирать эти ответы как молиться по четкам.

Ответ, содержащийся в Евангелии - "Он спасет людей Своих от грехов их" (Мф. 1, 21). Мило, но не очень понятно, потому что грехи-то - вот они! Никуда не делись. Если спас, то зачем тогда учить нас молиться "не введи во искушение".

Так ведь и какой-нибудь Птолемей Сотер ("Спаситель") именовался так не потому, что каждый землепашец мог перестать землю пахать и поехать на Красное море отдыхать. Спасение - возможность, поднятый шлагбаум. Но иной и перед открытым шлагбаумом тормозит, а есть и такие, который и через поднятый шлагбаум норовят перелезть - и лезут на балку, вместо того, чтобы просто пройти.

Простейший пример. Как противостоять злу? Как противостоять насилию? Спаситель, дай ответ!

Спаситель не дает ответа. Ведь Он спас от необходимости противостояния. Зло начинается именно с создания такого описания мира, когда человек чему-то противостоит. Именно об этом змий говорит Еве.

Так вот: успокойся, никто ничему и никому не противостоит. Творение есть совокупность взаимодействий, сильных и слабых, а "противостояние" - это языковая ловушка, то есть грех. Быть собой. Не пытаться быть другим - не пытаться господствовать, предупреждать, руководить взрослыми людьми или хотя бы и детьми, если ты сам дите.

*

Хорошо верить в идею! В Иисуса плохо верить... Идею нельзя убить! Иисуса трудно не убить. Идея облагораживает своих носителей, даже если носитель Вася Пупкин. Иисус умирает за Васю Пупкина. Послушайте, но это же смешно - умереть ради Пупкина!

*

И ещё раз о том, что Христос в понимании любви скорее женщина, чем мужчина. Тот спор, о котором я недавно вспомнил - с моей женой и с мамой о.Александра - должна ли жена говорить мужу, чтобы вынес мусор - он ведь не про то, что муж должен почаще проверять уровень ведронаполнения. Он про то, что мужчин должен так любить, чтобы слова были не нужны. Угадывать желания. Она просит персик, а ты бежишь и покупаешь апельсин, потому что на самом деле она хочет именно апельсин. 

Десять заповедей - это вполне мужские формулировки, формулировки именно строгого и неглупого отца, который готовит сына к самостоятельной жизни и потому не навязывает выбора профессии и прочих мелочей, не протягивает своих ботинок, чтобы сынок в них топал.

Заповеди же блаженства - совершенно дамские заповеди. Они были бы слащавы как фотография с розами, усыпанными капельками росы, если бы не изображали, скорее, кучу гвоздей, ржавых от крови и воняющих как десять тысяч братьев вонять не могут. 

Ханжество полагает, что воля Божия вполне однозначна и чётко сформулирована. Ханжество совершенно право. Только кроме воли Божией есть ещё безволие Божие. Любовь есть победа своего безволия над чужой волей. Быть не слугой, не другом, а любящим - "сыном", "невестой" - означает не ждать приказаний и даже не означает угадывать желания, а означает творить то, что непременно понравится. Чем дальше в Бога, тем меньше дров - прагматики, конкретики, тем больше свободы что-то такое создавать, чего Сам Бог не просил, потому что ты же это создаёшь впервые. Вот здесь терпит крах "платоническая любовь", которая есть восхождение от одной заранее заготовленной идеи к другой. Нету их, эйдосов! Или, точнее, в какой-то точке они заканчиваются и - лети! Это не означает освобождения от Бога Отца, это не означает забыть о нужде и страдании Бога Сына, это означает принять Бога Духа.

*

Всякие попытки объяснить смысл Распятия и Воскресения так, чтобы с их необходимостью согласился не верующий в Иисуса человек, не удаются. Ясность и понимание даются не умом людей, а Духом Божиим. Даже верующие люди подчеркивают, что объяснить, рационально изложить свою веру не могут — во всяком случае, до конца. Это не случайно: ведь речь идёт о спасении всего человека, а не о просветлении только человеческого ума. В науке возможно понимание, которое не требует от ученого измениться или начать немедленно что-то делать. Можно понять — и остаться ленивым хамом. Для спасения человека нужно другое понимание, которое бы и побуждало к действию, и помогало действовать. Таким пониманием оказывается вера в Христа — не просто Учителя, умного и доброго, но Распятого, Воскресшего и Вознесшегося. То, чему учил Иисус во время Своих странствований по Иудее и Галилее, будоражило Его слушателей, волнует и сегодня, но понятным до выполнимости становится только, если помнить, что это учение исходило от Того, Кто сдержал в Себе абсолютное всемогущество и всевластие, Кто отказался от возможности судить мир, испепелить порок, Кто покорно — не случайно Иисуса сравнивали с пасхальным агнцем, неразумным животным, которое само не понимает, что его ведут на смерть — идёт на смерть.

Нравственное учение Иисуса вызывало резкое сопротивление даже ближайших учеников. Зашла речь о любви — Спаситель сказал, что человек не должен ни разводиться с женой, ни изменять ей. “Если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться”, — не сдержались ученики. Но Спаситель напоминает: “Что Бог сочетал, того человек да не разлучает” (Мф. 19, 6). И речь идёт не просто о физической верности и не отказе от брака, ведь “кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем” (Мф 5, 28). Зашла речь о деньгах — Спаситель сказал: “Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие”. И вновь ученики закричали: “Так кто же может спастись?!” — и вновь Иисус, соглашаясь с ними, показывает единственный выход: “Человекам это невозможно, Богу же все возможно” (Мф. 19, 26). К каждому изречению Иисуса о нравственном идеале эти слова могут служить итогом.

Закон Моисеев трудно исполнить, но всё же возможно. Можно много спорить о том, как понимать заповедь “не убий”, но все же возможно не убить. Иисус же запрещает убийство, как запрещает прелюбодеяние, и, как запрещает даже мысленное прелюбодеяние, запрещает даже гневаться на другого. Разумеется, это поняли просто, как всякий запрет насилия и войны: “А я говорю вам: не противься злому” (Мф 5, 38). И это невозможно людям. “Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас” (Мф 5, 44). Как это возможно, когда человека не хватает даже на любовь к друзьям, когда не хватает денег на милостыню даже тем, кто нас умасливает?

Человекам это невозможно, Богу же все возможно. Но ведь люди — не боги! А Иисус начинает Свою проповедь заповедью: “Да будете сынами Отца вашего небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных” (Мф. 5, 45). А заканчивает на Тайной вечере еще категоричнее: “Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга” (Ио. 13, 34).

Солнце человек видел всегда, и Бога с солнцем сравнивали всегда. Хорошо быть Богом-Солнцем: высоко, ни одна стрела не долетит, с такой высоты можно “восходить над добрыми и злыми”. Но человек то — совсем иначе ходит. Невозможное для человека внизу, возможно для Бога наверху? Нет, невозможное для человека здесь, на земле, возможно и для Бога здесь, на земле — а как возможно, показывает Сам Иисус. Христос — единственный ответ на все нравственные трудности, и ответом Он является только, если веровать в Него как Бога, ставшего человеком. Много было людей, избиравших ненасилие, уступавших злу — но ни один из них не был Богом, ни один не мог победить зло силой, равной Божественной. Всякого миротворца можно обвинить в слабости, — но не Иисуса, если веровать в то, что Он — Бог.

Как Бог любит человека? До Христа Ответ один: Бог любит человека так, что может поднять человека на небо, как взял на небо Илию. После Христа ответ другой: Бог любит человека так, что готов спуститься на землю, стать слабым, как человек, смертным, как человек, готов отказаться от Своей власти, готов обуздать Себя крестом. Все советы и поучения Иисуса окончательно становятся понятны только как советы Богочеловека, Который мог вызвать легионы ангелов Себе на помощь, мог сойти с креста — и не сошёл.

Незадолго до Распятия Иисус сказал: “Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой” (Мк 8, 34). Эти слова стали кристально ясны, когда Иисус поднял бревно для креста и понёс его по улочкам Иерусалима. Он мог ниспровергнуть врагов — и пошел на смерть; Его ученики те, кто всегда предпочитает умереть самому, нежели убить другого, стать рабом Божиим, а не превратить в раба ближнего.

Весь смысл подвига Христа в промедлении: Бог пришёл в мир, Царствование началось, но ещё не заблестели молнии и громы. Невозможно, глядя на обвисшую на кресте фигуру, поверить в то, что окоченевшее тело — Богочеловек. Но это невозможное совершается вновь и вновь уже две тысячи лет. Когда вера в Христа приходит, она не отменяет веры в Бога Всемогущего, абсолютно справедливого. Она укрепляет эту веру: да, Всемогущий и всесильный Бог мог найти в Себе силы даже на это: на то, чтобы стать человеком, ограничить себя до размеров человеческого тела, до всех изъянов человеческой психики и животных рефлексов, лишив Себя как человека всеведения до такой степени, что и в Двенадцать избрал будущего предателя, лишив Себя бессмертия до того, что три дня был мёртв.

Любить людей как любит их Иисус — Бог и Господь Иисус Христос — означает любить их до готовности умереть, сдаться, не употребить даже имеющуюся силу, не молить Бога об уничтожении грешников, но показывать им, что любовь, не ищущая своего, не помнящая зла, сильнее ненависти. Это было бы ложью и вздором, если всё кончалось Распятием; но как Иисус воскресает, так вновь и вновь воскресает христианин — уступив, сдавшись, поднимается, и чем более уступив, тем выше поднимается, не всегда физически, но всегда перед Богом. Это революция, большая любых нравственных и технических революций. Тысячелетиями праведником считался тот, кто мог сказать подобно Иову: “Сокрушал я беззаконному челюсти, и из зубов его исторгал похищенное” (Иов 29, 17). После Распятия праведен тот, кто был сокрушен, кто удержался от насилия, победил зло любовью.

Бог “долготерпит нас, не желая, чтобы кто погиб, но чтобы все пришли к покаянию”, — писал апостол Петр (2 Петр 3, 9), объясняя христианам, почему Господь не приходит в Своем могуществе, хотя обещал придти скоро. Отсрочка Суда кажется невыносимо долгой и томительной, когда человек не соучаствует в Христовой любви. Стоит вступить на путь следования за Христом, подражания Его смирению, Его Кресту — и человек с радостью встречает каждую минуту, когда он может любовью своей предупредить окружающих, что Бог есть, и ждёт, и приближается. Но не только других ждёт Бог, и христианская жизнь не есть лишь самопожертвование и ожидание других. Как Царство Божие начинается и существует уже здесь и сейчас, неаметно для многих становясь рядом с царством зла и смерти, так и на небо христианин возносится вместе с Христом уже здесь, на земле — возносится, распинаясь вместе с Христом в самоотречении, возносится, воскресая вместе с Христом из бессилия и бездвижности к любви.

Сам Христос является ответом на все загадки, недомолвки и тайны Евангелия. Хорошо не то, что есть Евангелие с набором советом и предписаний, а то, что есть Христос, невидимо присутствует в мире. Исчезают и появляются государства, народы, культуры, совершаются научные открытия, делающие возможным то, что казалось чудом вчера, но главным чудом остаётся возможность человеку любить другого так, как любит Христос. Христос невидимо сопровождает человечество, вместе со следующими за Ним Иисус изменяет ход истории, изменяет души. Постепенно обнаруживается ненормальность многого, о чем никогда люди не спрашивали Бога, что считали само собой разумеющимся: рабовладение и завоевания, пытки и насилие над чужой совестью. Многое ещё обнаружится, чтобы до Суда Господня человечество приблизилось ко Христу. Многое предстоит сделать, многое понять, от многого предстоит отречься, а главное — многое изменится в каждом и в человечестве в целом, чтобы совершилось то, для чего человек был создан и от чего убежал, пытаясь быть “как бог”, чтобы совершилось вознесение человека к Богу, преображение и усыновление человека Богу.

*

Иисус постоянно исцеляет и так же постоянно отпускает исцелённых, даже отталкивает их - идите, да не рассказывайте про совершённое исцеление никому. Отпускает! Тысячи к нему приходили, но только дюжине Он позволил остаться. Как после этого понимать слова ап. Павла: "Принимайте друг друга, как и Христос принял вас в славу Божию" (Рим. 15, 7, читается в православной церкви как комментарий к Мф. 9, 27)? Да так и понимать - Иисус не к Себе звал, а к Отцу. Может быть, это единственное доказательство Его божественности. Любой человек хотя немного, а зовёт к себе, старается сделать себя центром, запечатлеть себя в окружающих. Голос погромче сделать, ответить на вопрос, который не тебе задают, приказать... Глядишь, кто-то и клюнет, кому хочется себе ярмо на шею. А Иисус... Американский православный священник о. Стефан Янос в проповеди об исцелении этого слепого в 2008 г. заметил, что вряд ли Иисус на полном серьёзе приказывал слепым молчать об исцелении. Понятно было, что - растрезвонят. Так что повелевал - и подмигивал (на английском говорят "щёку языком оттопыривал").

Это можно сказать и обо всей Его проповеди. Не смотреть на женщину с вожделением, щёку подставлять - тоже ведь, если Иисус думал, что это будет хотя бы стараться выполнить, Он совсем того... Повелевал - а уголок глаза чуть щурился... В ученики набрал не тех, кто хотел бы послушания, а, наоборот, самых упрямых и эгоцентриков. Знаменитое "первенство Петра" - вовсе не результат того, что ученики проголосовали и выбрали лидера, а просто самый нахальный, вот и выскакивал. Вот Пётр - да, это примус... примат во всех отношениях. А Иисус - нет. Чем выше, тем ниже.

Один был человек за всю историю, который никем не хотел руководить, и Тот - Бог. Это и есть Евангелие Царства - отличнейшая новость о том, что спасение не в выстраивании какой-то контр-иерархии, хорошей власти в противовес власти плохой, а в том, что все танцуют! Все свободны!! Не надо никого слушать, даже Христа. Достаточно просто поверить Ему и довериться Ему. Даже ничего особенного делать не надо. Даже ничего особенного делать не надо. "Следовать за Мной", - приказывает Он и пихает в спину: гуляй, не увивайся за Мной, делай, что хочешь и что можешь, потому что воля Божия - вот чего ты на самом деле хочешь и что ты можешь. Это и есть "иго Моё легко". Ярмо оказалось надувным. Не надо пахать. Церковь - не организация, не движение, даже не община в привычном для нас значении. Так - вдруг все молекулы воды в стакане освободились от нервотрёпки друг другу и дружно устремились вверх. А кто вместо этого пытается всех построить - тот слепец или одержимый, а то и одержимый слепец.

Люди привыкли делить свободу на "свободу от" и "свободу для". Однако, и та, и другая - это свобода внутри какой-то системы отсчёта, и точка отсчёта всегда внеположна человеку. Это так же нормально, как находиться внутри системы, где есть верх и низ, где человек либо мужчина, либо женщина, богач или бедняк. Есть, однако, и ненормальная свобода - свобода, когда упраздняется сама система координат, когда исчезают критерии норм. Такова свобода, которую предлагает Евангелие - настоящее Евангелие, а не книжка с золотым обрезом или в золотом переплёте, которую предлагают в качестве кодекса Правил Духовного Движения. Христа делают точкой отсчёта из лучших побуждений, но результат - исчезновение Христа. "Лучшие побуждения" означают, что человек хочет плохую систему координат заменить хорошей. Под этим - страх, что если остаться вовсе без нормы, то это - пустота. Никто не будет ничего делать, каждый рухнет на диван, и ещё хорошо, если на свой. Христос открывает иного человека - человека, который создан не для норм, а для свободы от норм, заповедей, понуканий, наставлений. Именно эта свобода делает человека по-настоящему живым и движущимся, свобода же в рамках норм, пусть даже очень хороших, есть инвалидная коляска, передвигаясь в которой здоровый человек постепенно становится немощным паралитиком.

Облегчение, счастье, радость - вот что просвечивает за "христианством". Только просвечивает - да не для нас, а для окружающих нас. Наше властолюбие - пелена, фильтр, мешающий свободе засиять в полную силу. Не беда: если прислониться ко Христу, если принять Его свободное отношение к людям, Его снисходительность, Его уход от господства, тогда потихонечку, полегонечку, окружающим станет светлее, а это и есть спасение.

*

Может показаться, что «подражать Христу» невозможно. Ведь Он не имел дела с конфликтами, столь привычными для всех нас. Ему не наступали на ноги в метро. Его мать не унижали чиновники. Его семье не грозили убийством. Однако, мы довольно мало знаем о жизни Иисуса, тем более – о жизни Его близких. Мало знаем именно потому, что это для Него лишь детали, детали более широкой картины: под угрозой всё человечество, а всё человечество – близкие Иисуса. Всем и во все века Он должен помочь и хотел помочь. Вся жизнь Иисуса за исключением Голгофы - ситуация, когда нужно бы применить силу для защиты близких. Только после ареста Он оказался в ситуации, когда надо было бы применить силу для защиты Себя Самого. Впрочем, Себя - защитил бы. Беда была в том, что Господь не мог защитить Себя, не защитив тем самым и всех слабых, угнетённых и убогих. Если бы к Иисусу на помощь пришёл легион ангелов, то следом пришли бы понтии и пилаты, сильные и слабые, обиженные и обидчики, - все бы припозли, ведь Он бы выказал Свою силу, все бы насильники забоялись и попритихли бы. Иисус, однако, пришёл не "защитить"., а "спасти". "Защита" подразумевает внешнюю угрозу, а Он пришёл победить угрозу внутреннюю, которая внутри всех, включая и самих слабых, угнетённых, убогих.  От внутреннего зла - спасают, внешнее - побеждают. Подражать Ему означает всего лишь увидеть, что каждый человек - в той же самой ситуации. Этого более чем достаточно, и тут и начинается та простота и доброта, которые есть суть Царства.

ЖЕРТВА ХРИСТОВА

Смерть Христа сравнивали с жертвой ещё до того, как она совершилась. У древних пророков были предчувствия - слабые, туманные - что спасение народа связано с гибелью того, кто спасает. Конечно, сравнение Христа с жертвой - всего лишь сравнение, как и сравнение Голгофы с выкупом раба из рабства, сравнение Голгофы с исходом из Египта и т.п. Евангелисты старались так подобрать детали происходившего, чтобы читатель, привыкший к жертвам, знающий, как они приносятся, увидел в судьях Иисуса - священников, приносящих жертву.

Если сравнивать смерть Иисуса с выкупом, с освобождением заложников (когда преступник не денег требует, а хочет кого-то убить - и вот, Тот, чьей смерти преступник жаждет, идёт, чтобы спасти заложников), то этот выкуп - последний в мире. Потому что убитый воскрес и убийца более никого в заложники взять не может. Хотя, конечно, никто не мешает к убийце в заложники податься, как во время голода на Руси иногда даже дворяне подавались в кабальные холопы к боярам.

Если сравнивать смерть Иисуса с жертвой, то эта жертва - последняя в мире. Об этом часто писал апостол Павел даже тогда, когда в Храме ещё приносились жертвы вполне натуральные - от коров до голубей. Довольно жертв! Их было и так слишком много. "Слишком" в данном случае всё, что более нуля. Конечно, выразить свои отношения с Высшим в виде жертвоприношения - это большой шаг вперёд и для человека, и для человечества. Но это очень большой шаг назад, в небытие для того, кого в жертву приносят.

Жертва как знак и символ самоограничения, готовности обеднеть материально, чтобы сохранить главное богатство - отношения с Богом, - это замечательно. Ради такого можно даже разбить любимую вазу или разломать любимый меч. Пожалуй, мечи, пулемёты, базуки, танки, авианосцы, атомные ракеты можно и нужно приносить в жертву, ломая и уничтожая, даже после Христа. Но ничто живое после Иисуса убивать нельзя.

Нельзя убивать даже себя. У христианства потому и есть история, что нужно время - века и тысячелетия - чтобы от уверенности в необходимости жертвы прийти к уверенности в необходимости любви. Хотя ещё до Христа Бог сказал, что хочет любви, а не жертвы (Осия 6, 6, Мф. 9, 13, Мф. 12, 7). Перепрыгнуть в это невозможно, видимо. Понадобилось промежуточное звено - уверенность в том, что Бог требует от христианина "самопожертвования", "жертвенности". Бог ничего такого не требовал и не требует. Иисус от некоторых требовал раздать имущество - но беднякам, а не Себе и не церковной администрации. Иисус просил "взять крест" - чтобы идти за Ним на Голгофу. Но вот принимать мученическую кончину - этого не Христос требует, а гонители христианства. Помучаться, конечно, можно, а иногда и нужно, но надо понимать, что мучения придумал не Бог. Бог придумал жизнь. Медленно, постепенно христианство превращало жертву в метафору. Еще в первой половине ХХ столетия у католиков сохранялся обычай "посвящать себя в жертву" - духовную, конечно - ради успеха какого-то дела. Это скрытая форма клятв, только вывороченная. Клянущийся обещает, что, если дело не удастся, он готов положить голову на рельсы. "Посвящающий себя" обещает, что готов положить голову на рельсы для успеха дела. В общем, странное и, скорее, языческое представление о деле Христовом. Даже паровоз предпочёл бы, чтобы на рельсах не было никаких голов. Тем более Бог.

К счастью, от психологии жертвы среди современных христиан осталось разве что выражение "пожертвование на Церковь". Используется оно бездумно, а если вдуматься, то носит языческий характер. Налицо мистификация простой, рациональной вещи: дом Божий так же нуждается в деньгах, как любой дом, дача, квартира. В определённых условиях священнику нужно платить. Сама по себе мистификация такого рода безобидна, только вот "жертву" проверять неприлично, как она потрачена. А если "пожертвование" есть просто архаичного название обычного взноса, то проверять можно и нужно. С мотивацией меняется и уровень ответственности. Человек, который "жертвует", словно покупает себе право быть свободным от дальнейших забот об организации церковной жизни. Да это и не его ума это дело. Священник должен разбираться, как зарезать жертвенное животное, как сжечь, какие части тела не сжигаются, а идут духовенству. "Взнос", "вклад" - дело другое, в этом любой разбирается и тут отчётность более чем уместна.

В наши дни искушение жертвенностью свойственно более всего христианскому сознанию незрелому, иногда - неофитскому. Так подросток воспринимает любовь, на которую смотрит снизу вверх, не чувствуя её смысла, как жертву: девушка жертвует собой, она "невинная жертва", а мужчина - принимает её жертву.

Часто это сознание провоцируется властью, ложным иерархизмом, стоящим не на служении высших нижним, не на общении, а на приказе, на расчеловечивании людей. Тогда-то и начинается дрессировка подчинённых в духе самопожертвования, наиболее успешные возносятся на верх и в свою очередь поощряют психологию жертвенности. Но в наши дни это уже анахронизм. Христианство достаточно преобразило мир, чтобы стала видно, что всякое насилие, даже такое ауто-насилие как самопожертвование или жертвенность во имя идеи, начальства, Церкви, есть извращение любви и помеха любви. Жертвенность, в отличие от любви, не нуждается в разговоре с другим, вообще не нуждается в другом. Принести себя в жертву можно, даже сидя в наглухо запертом для всех кабинете или (реже) в келье. Из способа богообщения жертва превратилась в средство самообольщения. Бог остановил Авраама, когда тот был готов принести в жертву своего сына, предложив взамен козлёнка. Голгофа останавливает всякого, кто хочет принести в жертву хоть козлёнка, хоть самого себя, а особенно после Христа нельзя жертвовать человечностью.

Дурной бесконечности жертв, круговороту закона противостоит бесконечность и вечность Бога Иисуса, единого, единственного и, что реже подчёркивают, единичного.

* * *

В 1946 году американский этнолог Рут Бенедикт отмечала, что японцы иначе относятся к самопожертвованию, нежели "западный человек":

"Западная догма, согласно которой родители приносят большие жертвы для своих детей, жены жертвуют ради мужей своей карьерой, мужья приносят в жертву свою свободу, чтобы прокормить семью".

Японец внешне ведёт себя точно так же, только не считает это "жертвой", лишением, которое должно вызывать у жертвующего собой "фрустрацию" - боль и агрессию как попытку заглушить боль.

Конечно, и американцы спустя шестьдесят лет другие, и выяснилось, что многие жертвы совершенно необязательные - например, не надо жертвовать ради мужа карьерой. Японцы тоже жертвововали собой вовсе не так уж легко, как это представлялось Бенедикт (о ней критики говаривали, что она нарисовала портрет не Японии, а японца в американском плену; кстати, Бенедикт не говорила по-японски).

Вообще, русский, читая книгу Бенедикт, не испытывает глубокого удивления - японский коллективизм очень похож на русский. Различия связаны, скорее, с большевистским опытом разложения всего и вся. Разложился и коллективизм. Он ещё есть, но он уже - лишь марионетка в руках самого оголтелого эгоизма, какого не сыскать ни на Западе, ни на Востоке.

Как это лечится, наука не знает. Американцы очень гордились тем, что после победы над Японией не стали вводить там свою администрацию, и поступили как монголы в Китае и на Руси, используя администрацию местную. Кажется, Запад надеялся на повторение такого успеха, делая в 1990-е годы ставку не на способность русского народа быть свободным, а на способность Кремля насадить свободу сверху. Не вышло - всё-таки культ императора одно, а культ личности немножечко другое, как со стороны предмета культа, так и со стороны поклонников.

В нашей культуре буквой "а", первой буквой религиозной грамоты, символизирующей самопожертвование, является история Авраама. Не слишком красивая буква - ведь Авраам не себя собирался зарезать, а своего сына, это - с точки зрения биологии - не самопожертвование, а сынопожертвование. Мои переживания исключительно важны, если я ломаю спичку, которая к переживаниям неспособна, но мои переживания гроша ломаного не стоят, если я убиваю человека, будь он даже мой родной сын - и особенно, если он мой родной сын. Тут важны лишь переживания того, кого убивают. Библейский же рассказ обращался к тем, кто переживал исключительно за Авраама и за себя, любимого - ах, если бы убили Исаака, то меня не было бы и моей любимой страны не было!

К счастью, буква "а" библейской религии - не о самопожертвовании, а о несостоявшемся самопожертвовании. Более того - о запрещённом самопожертвовании. Авраам, безусловно, отождествлял себя с Исааком, но так же безусловно, что Авраам не отождествлял себя с овном. Это запрет самопожертвования, включая запрет на любое принесение человека в жертву, поскольку каждый человек - "сам".

Буква же "б" Божьего откровения - это жертва Христова. Общего с буквой "а" лишь то, что опять всё выходит ровно наоборот тому, как планируют люди. И дело не только в том, что спасение - жизнь, вечность, воскресение - оказывается не в силе, а в слабости. Кошмар в том, что Бог делает именно то, что запрет делать. О, конечно, Иисуса распинает не Бог, но ведь знал, что распнут? Недаром сравнение Иисуса с Исааком постоянно возникало в христианской традиции. Учение о Троице безмерно углубило это сравнение, потому что единство Авраама с Исааком всего лишь биологическое, не такое глубокое и полное, как единство Бога Отца и Бога Сына. Это - самопожертвование Бога. Больно ли Ему? Точнее, боль проникает всё Его существо или остаётся "на поверхности"? Это вопрос праздный, для схоластов - причём, для здоровых схоластов. Схоласт, у которого зуб заболел или хотя бы насморк, знает, что боль не делится на внешнюю и внутреннюю. Существенный вопрос другой: боль есть, а фрустрации нет, агрессии нет. Язвы есть, а уязвлённости нет.

Можно рассматривать самопожертвование как инвестицию (так Бенедикт характеризовала японский взгляд), как сделку с окружающими людьми и окружающим миром. Это довольно садомазохистский взгляд на существование, целиком исключающий творческий взгляд на жизнь. Очень распространённый взгляд, куда более распространённый, чем христианство и во многом отравляющий христианство. Взгляд понятный - если нет веры, только так и надо глядеть.

Вера же вдруг открывает самопожертвование как творческий акт. Не фрустрация, а созидание. Не лишение, не самоуничтожение, а появление чего-то нового, невероятного и драгоценного, стержневого. Поэтому жертва Христова и её символ - Крест - не эпизод, не буква в ряду других букв, а сюжет жизни, который не забудется никогда. В этой истории - истории самопожертвования Отца, Сына и Духа Святого - рассказывается о том, что прощение - подлость и гниль, когда исходит от слабости, когда за чужой счёт, но яркое и плодородное, когда исходит от силы, силы такой мощи, что она остаётся силой и на кресте, и в смерти. Мир - вздор и гнусность, когда исходит от манипулирования истиной, свободой, личностью, и мир - это единственно полноценная жизнь, когда исходит от любви. Жизнь - скука смертная, когда для себя, и свет и сладость, приключение и веселье, когда для всех, включая бесконечность себя, бесконечность мира, бесконечность Бога.

* * *

Кому принесена "жертва Христова". Предполагается, что ясно, кем -- Богом. Вопрос этот еще Войнич беспокоил, потому что если Бог жертвует Своим Сыном, но зачем такой Бог? Он и мной при случае пожертвует, чего доброго! Бог распинающий, Бог, не умеющий найти иного выхода, кроме крови, Бог, Которому нужна кровь, чтобы "удовлетвориться".

Ответ довольно прост: слово "жертва" есть лишь одно из возможных сравнений, помогающих понять смысл Евангелия. Рассуждать о том, кому она принесена, -- все равно, что рассуждать о том, из какого материала сделаны сети для ловли человеков или о том, является ли та жемчужина, которой является Царство Небесное, искусственной, пресноводной или морской. В Средние века, правда, очень часто рассуждали на тему о том, кому эта жертва принесена -- Богу или сатане, и находили доказательства в пользу обоих вариантов. Если уж так ставить вопрос, то жертва принесена нам, сволочам эдаким, чтобы удовлетворить нашу гордыню, нашу злобу.

Важно помнить, что прежде всего Спаситель был казнен по приговору суда. Если уж классифицировать процессы насильственного лишения жизни на различные категории, то была прежде всего казнь, а не жертва, не выкуп. Об этом нужно помнить, чтобы не оправдывать нынешние наши казни тем, что это, мол, не убийство, а именно "казнь". В этом смысле нельзя даже сказать, что жертва принесена Сыном или Отцом, а можно сказать, что казнь совершена людьми.

Отец "отдал Сына" не тем, что организовал существование Римской империи, поощрил Пилата и т.п., а только тем, что послал Сына в мир. Ни грамма вины нельзя снять с Иуды, с Понтия Пилата, с Каиафы, с Ирода. Не захотели бы -- не казнили бы. Да сколько угодно праведников и неправедников умирают своей смертью. То, что этого не получилось с Христом, -- "заслуга" не Бога, а людей.

К сожалению, слишком часто и в личной своей жизни человек совершает грех, оправдывая это тем, что, мол, жертва "сама хотела" (особенно сексуальные насильники убеждены, что их жертвы специально вели себя так, чтобы подвергнуться насилию).

Кстати, и ветхозаветные жертвы, и жертвоприношения в других религиях, очевидно, являются необходимым в свое время, но все же несовершенным способом выполнения Божьей воли. Богу никакие жертвы не нужны (кроме "сокрушенного сердца"). Он терпел жертвоприношения, потому что первые Его избранники просто не знали другого способа выражения веры. Но все же Бог поспешил заменить человеческие жертвоприношения (которые были в ту эпоху совершенно общепринятыми) -- убиением животных.

В 1972 г. вышла в свет книга француза Рене Жирара "Насилие и священнодействие" (Girard R. La violence et la sacre. Grasset, 1972). Главная его идея стала очень популярной среди противников смертной казни, потому что он рассматривал казнь как одну из разновидностей жертвы. Казнимый -- козел отпущения, и убивают его не ради торжества закона, а из смутного (и мутного) религиозного чувства: в мире нарушено равновесие, надо это равновесие восстановить. Жертва храмовая есть преобразование мести личной в коллективное средство защиты от хаоса. Жиль Липовецкий (Эра пустоты. СПб., 2001, с. 257) спорил с этой концепцией (уточнял, вернее), отмечая, что жертва -- это еще и поощрение насилия. Поэтому первый протест против практики жертвоприношений исходит от Бога. Поэтому же лишь Бог может прекратить жертвоприношения, подставив себя на место жертвы. Во всяком случае, в той части человечества, где помнят о Христе как жертве (и насколько помнят, причем глубинная память тут особенно ценна), все-таки меньше агрессии, чем на прочих территориях. Но все это возможно лишь при условии, что человек понимает: "жертва" Христова не есть жертва в буквальном смысле слова, потому что она никому не приносится. Это письмо без адреса, сила этого письма не в том, что его прочтет предполагаемый адресат (какие бы ни были предположения), а в том, кто написал это письмо -- Христос.

Всякое самопожертвование кого-то спасает, жертва Христа открывает возможность спасения всем. Правда, нужно еще сделать шаг и сойти с "Титаника" в воду крещения, оставив позади уютную каюту и ярко освещенную палубу, не побоявшись холода и мрака.

Бог создал людей и животных не для того, чтобы они убивали друг друга. Как можно прожить без этого, мы не знаем, пока не войдем в "райские обители" (которые тоже не следует представлять в виде каких-то элитных домов с добрым мэром во главе). Вегетарианство -- ложный ответ не потому, что животных надо убивать и есть, а потому, что не надо убивать и есть ничто живое. Как это возможно?

Как может лев возлечь рядом с ягненком и, главное, как может человек лечь рядом с ягненком без мысли о шашлыке? И этого пока нам не дано знать. Но получить переживание мира мы можем, если будем просить его у Бога. И поощрять нас в этом должен опыт встречи с Богом, Который не посылал Своего Сына на смерть, не хотел "крестной жертвы", не "организовывал" распятия, но Который был вынужден пережить смерть Сына.

Раз Иисус знал, что воскреснет, то можно ли говорить том, что Он "принес жертву"? Но ведь только неверующий человек полагает, что "жертва", "самопожертвование" ценны тем, что человек соглашатся отправиться в небытие.

Человек, приносивший жертву из религиозных побуждений (пусть даже это была жертва не Творцу, не Единому Богу, а какому-нибудь чуриле-яриле), полагал, что жертва не исчезнет, что она будет "принята". Жертва - не то, что исчезает, а то, что меняет владельца. Взятка -- жертва бюрократу.

Подвиг Иисуса не в том, что Он рисковал исчезнуть совсем. Как ни была распространена вера в воскресение, большинство в воскресение не верили и придерживались того же, чего придерживается большинство сейчас, чего придерживался Экклесиаст: кто знает, что там, за гробом, и очень похоже, что там ничего нет, а если что-то и есть, то такого сорта, что лучше, пожалуй, не было бы вовсе ничего. И большинство людей жили с перспективой исчезнуть абсолютно и не видели, как и сейчас, в этом ничего особенного.

Ценить эту жизнь больше, поскольку за гробом ничего нет? Тут ведь нет никакой логической связи. Подлинное благо хорошо вне зависимости от контекста. Ожидание смертной казни может испортить удовольстие от кружки пива, но не от свидания с возлюбленной.

Подвиг Иисуса прежде всего в Воплощении, в явлении миру, в том, что Он вместился в мир. Можно было бы сравнить это с подвигом русалочки, которая явилась к людям и жила с ними, испытывая постоянную боль, но вернее представить себе принца, который из любви к русалочке опустился на дно. Ходить по стеклу больно, но ходить и постоянно задыхаться -- это уже не боль. То, что для нас праздник Богоявления, для Бога -- Абсолюта, Непостижимого, Невместимого -- уже есть смерть, постоянное несуществование. "Умаление", "обнищание" -- эвфемизмы, сюсюканье. Родившись, Сын Божий умер. Родовые муки Марии ничто в сравнении с муками Рождающегося. То, что Он это не проявлял, говорит о Его любви, не о Его самоощущении. Вообще само наличие у Бога человеческого самоощущения уже есть кошмар Бога (и радость богословам).

Смерть Иисуса, даже если бы она была "естественной", не многое добавляет к Его подвигу. И почитание Крестных мук не есть почитание несправедливой смерти, особо мучительной смерти. Всякая смерть, даже смерть во сне, ужасна. Ужасна смерть и для верующего в воскресение. Настоящие мученики не бравировали смертью, только авторы житийных легенд позволяли себе приписывать им браваду. Христианская традиция всегда ценила смиренное принятие смерти, потому что знает, что принять смерть смиренно невозможно -- человеку невозможно, "Богу же вся возможна суть".

Токвиль удивляется, почему демократия плохо сочетается с христианством. Но сам подмечает: "В демократиях никто вас не жалует великими благодеяниями, но зато вам постоянно оказывают добрые услуги. Человек здесь очень редко проявляет склонность к самопожертвованию, но все люди готовы быть полезными" (416).

Вот и отгадка: если религиозный опыт выражается в понятиях жертвы и самопожертвования, как совместить его с опытом, который подозревает во всяком самопожертвовании неумение работать? Понравился бы нам стоматолог, который бы сказал: "Знаете, у Вас такое воспаление, что вылечить его я не могу, но я сейчас зарежу себя скальпелем, больше этого я для Вас сделать не могу, а меньше - не хочу". И зарезался бы... Рыдающая медсестра... Милиция... Но даже потный ужас не заглушает треклятую зубную боль...

*

В очередном интервью "Известиям" Борис Стругацкий сокрушается, что интеллигенция оказалась не такой сплоченной, как он надеялся; сравнивает своего знаменитого зятя Егора Гайдара с героями своих произведений -- "прогрессорами". Что Стругацкие, при всем своем декларируемом атеизме, были насквозь в мессианской традиции, о том я писал (в стол) еще двадцать лет назад. "Прогрессоры" их ставили перед самой именно мессианские задачи: сойти с высоты, чтобы поднять на эту высоту. Но только теперь стало ясно значение одной детали. Во всех их романах все прогрессоры -- в элите, всегда в начальниках, всегда знаменитые, хотя и никогда не самые большие начальники, а так -- "еврей при губернаторе"; рассчитывают на помощь сильных мира сего. В романе "Трудно быть богом" главный прогрессор просто один из крупнейших аристократов и ведет себя соответствующим образом (хотя "как бы" страдает). В романе "Гадкие лебеди" прогрессоры-"мокрецы" (пришельцы из светлого будущего) перевоспитывают молодежь, опираясь на военную диктатуру. Это мессианизм ветхозаветный: Спаситель придет на облаках, с молниями, окруженный ангелами. И тут обнаруживается ложь такого мессианизма, мессианизма силы: человек ему воспротивится, и будет прав. Спасение не может быть насильно и не может быть через ложь. Потому что сильные мира сего -- не херувимы и не серафимы. Попытка реформаторов начала 1990-х "использовать" силу, ложь, лукавство, спецслужбы для спасения страны потому и обернулась позором для них и гадостью для страны, что из лукавства произрастает лишь лукавство. И как ни тяжело верить в то, что невзрачный, не сидевший никогда с номенклатурой Иисус -- Спаситель, но именно потому, что Он невзрачный и не пытавшийся манипулировать никем, в том числе номенклатурой, Он -- Спаситель.

КРЕСТНАЯ СМЕРТЬ

Камю сблизил Христа и Спартака: Спартак специально распял римлянина, чтобы отсечь своим сторонникам путь к отступлению, - такое обращение со "свободным гражданином" воспринималось как кощунство, и, действительно, римляне распяли шесть тысяч восставших именно в отместку за это распятие. Впрочем, восставшие распяли не свободного римлянина, а римлянина, взятого в плен и, соответственно, лишенного свободы. А вот распявшие Иисуса распяли свободного, пусть и находящегося под стражей - не потому, что Иисус был свободен от греха, а потому что Он мог и даже должен был защитить Себя, но не защитил. В этом и заключается свобода от греха - она есть не только свобода не нападать, но и свобода не защищаться, а воскресать.

*Христиане часто подчеркивают страдания Христа, значение Его смерти. В этом есть смысл, поскольку память об этих страданиях мешает христианам превратиться в фарисеев. Но в этом есть и опасность, потому что сами по себе страдания Иисуса весят не больше, а может быть, даже и меньше страданий "обычного" человека. Есть своя правда в претензии: "Перестаньте расписывать ужасы распятия, для Иисуса это был спектакль, коли Он знал, что воскреснет". Это довольно маленькая правда, но правда. Не случайно в течение тысячи лет христиане вовсе не делали акцента на Страстях. Средневековье почитало Иисуса - Царя, Который даже на кресте изображался в царском облачении, спокойный, бесстрастный. Средневекового человека не очень беспокоила смерть как небытие, как катастрофа, потому что он относился к смерти во многом еще как язычник и изображал Иисуса не в гробу, а в "сходящим в ад", то есть вполне существующим, реальным, не какой-то тенью. Тогда смерть на кресте оказывается чем-то вроде способа отправиться в командировку за умершими ветхозаветными праведниками. И в этом тоже есть своя правда: не всякая смерть исполнена той безнадежности и трагизма, которые пугают (и немножечко манят) человека, играющего с мыслью о самоубийстве. Неправда же претензий к Христу и христианам в том, что знание - это всего лишь знание, оно не превращает реальность в игру. Игра начинается не там, где начинается неопределенность результата (в этом смысле вся жизнь - игра). Игра начинается там, где от результата не зависит жизнь человека. Поэтому то, что для европейцев стало игрой в мяч, для майя было религиозным обрядом. Распятие Иисуса было бы игрой, если бы речь шла о том, воскреснет ли Иисус. Но она - высшая серьезность жизни, поскольку речь идет о том, воскреснут ли остальные люди. Единственный способ снять Христа с креста - это поверить в Него, это идти за ним, это воскресать с ним. Кто отказывается от воскресения, то умирает сам навсегда и превращает распятие Иисуса в бесполезное и бессмысленное умирание. А отказаться от воскресения безумно легко - каждый раз, когда я грешу, когда я не люблю - я - отказник воскресения, и для меня суббота заканчивается понедельником.

*

В середине XV века во Франции судьи объясняли человеку, которого отправляли на виселицу: «Будешь ты повешен высоко и далеко от земли, чтобы ты понял, что эта земля, которую ты не побоялся осквернить, отныне не дарует тебе ни укрытия, ни поддержки». Та же символика - универсальная и бессознательная именно в силу простоты символа - и в распятии, которое есть лишь разновидность повешения. Между небом и землей, - значит, нигде. Человек этому сопротивляется. Почитание креста, идея "несения креста" как терпения страданий и обид, - всё это может быть быть путём в никуда, и тогда это путь ко Христу, а может быть путём по земле или на небо, и тогда это совсем другое. Человеку невозможно представить себе ничто и нигде. Поклонение кресту поэтому часто вовсе не есть безумие, напротив, это попытка приручить безумие Христа, сделав его частью культуры, земного, привычного. Ничтожность, в которую попал Иисус, отталкивается душой: нет, Он - "вознёсся на кресте". Вознёсся-то вознёсся, да только куда? В никуда! Крест может превратиться в талисман, в идол, когда ему поклоняются как орудию, которым кто-то другой согрешил. Тогда крест - это внешнее. Он словно доски, которыми заколотили окно, покидая дом и готовя к длительному отсутствию хозяев. Такой крест - это прежде всего чья-то вина: кто-то распял Иисуса. А крест - это Иисус распялся. Иисус принял крест как часть Себя, Своего существования, принял внутрь. Это и есть "простить врагов". Простили - значит, страдание из навязанного извне становится внутренним выбором. "Взять крест" не означает нашить крест на одежду и отправиться в Палестину, хоть с мечом, хоть без оного. "Взять крест" не означает поклоняться высящимся передо мною Кресту, Богу, Евангелию, Заповедям. "Взять крест" означает смириться с тем, что Бог - ничто, не на небе и не на земле. Завис. Вынуть Бога из ничто можно лишь самому вступив в это ничто, отказавшись от надежды на всё внешнее, принудительное, материальное и приняв Бога в себя, такого пустого и ничтожного. В этом ничто между небом и землёй, в этом ничтожном человеческом сердце, таком бессердечном, в них только и живёт любовь, Бог, человек.

*

Переживший ужасы сталинской тюрьмы Даниил Андреев ужасался тому, что Иисус был распят, а не ускользнул, не сберёг Себя для строительства светлого будущего. Спасшийся от этих ужасов Эмиль Сиоран сожалел о противоположном: "Если бы Иисус закончил свой жизненный путь на кресте, не собираясь воскреснуть, какой прекрасный вышел бы из него трагический герой! Из-за его божественности погиб превосходный литературный сюжет". В тюрьме хочется вкусненького, в парижском кафе хочется страданий. Вера же - разумна, ибо она ставит человека в такое положение к Богу, при котором он, вопреки наивности материалистов, не зависит от своих материальных обстоятельств. Так же и Розанов упрекал христианство в пассивности, а Сиоран восхищался недеянием даосов и упрекал христианство в активизме. Тут различие не столько между православными и католиком, сколько между людьми несвободными, жаждущими деятельности, и человеком свободным, жаждущим отдыха.

Страдания не были нужны Христу, как не нужны страдания ни одному живому существу в мире. Да, после Креста Бог имеет право сказать бунтующему человеку: "Я знаю, что такое твои страдания, Я тоже страдал". Право такое Бог имеет, но Он так не говорит. Вообще не так выстраиваются отношения между человеком и человеком, человеком и Богом. Человек всегда найдётся, чем Бога попрекнуть, даже если Бог на Кресте. Это ведь вопрос настроения, а не логического диспута. Кроме того, Бог бесстрастен, но Бог всеведущ - в переводе с философского на человеческий это означает, что Бог не страдает, но Бог знает, что такое страдать. Его не обязательно было распинать, чтобы "дать почувствовать". (К любому живому существу это тоже относится: мы знаем ужас смерти ещё до того, как умираем). Ветхий Завет, действительно, жёстче и бесчеловечнее Нового Завета, но не потому, что Ветхий Завет - о Боге до Креста, а потому что Ветхий Завет - о людях до Креста. Сегодня по-прежнему большинство людей живёт в Ветхом Завете, они ещё до Креста, не знают вполне чужого страдания, почему и используют смерть и боль как средства созидания и выживания. Жестокости Ветхого Завета - не Божии жестокости, это жестокость человечества, на которую приписанная Богу.

*

Христос творил много чудес - ни одно не упомянуто в Символе Веры. В средневековых монастырях были целые книги - списки чудес, происходивших от останков того или иного святого, свидетельства всемогущества Божия; у каждого верующего в памяти есть свой списочек чудес, которые совершались в его жизни - а в Символе веры чудес нет, как нет и Заповедей блаженств. Чудеса первостепенны в нашей жизни - и второстепенны в Евангелии. Исцеления, которые творил Иисус, все - не ради явления Бога в Его славе, а ради проявления силы человеческой веры. Когда в человеке не было никакой веры - Иисус не творил никаких чудес. Даже великое чудо усмирения бури творилось не для того, чтобы показать Иисуса, Которым сотворен весь мир - а для того, чтобы укрепить веру растерявшихся апостолов.

Тем не менее, чудес в Евангелии много - как много и притч, образов, сравнений, пытающихся определить природу и суть веры. Три года Спаситель только учит не нравственности - а именно вере. Он делает так потому, что знает, как тяжело будет людям принять Его Смерть, поверить в то, что Крест и есть образ Спасения. Много нужно веры, чтобы верить в Единого Бога, много, чтобы верить в Спасение, но более всего веры нужно, чтобы поверить в Спасение через Смерть Спасителя.

Дело не только в логической трудности: как увязать Смерть с Победой. Дело в трудности эмоциональной, в том, что у нас просто нет опыта смерти. Недаром Рождество Христово остается праздником даже для неверующих: каждый, хоть и не имеет памяти о родах, но имеет опыт рождения, и каждый радуется Богу, родившемуся Человеком. Но опыта смерти у живого человека нет - как же понять Крестную Смерть всем существом своим?

Спасение заключается, оказывается, не просто в унижении до вифлеемской пещеры, в смирении до соединения с человеческой природой. И это все глубоко - но Господь проходит еще глубже. Люди живут в пучине греха - этой бездны Господь не знает, при всем желании не может знать. Но и желания у Него такого нет, и Он сопротивляется искушениям сатаны - ибо познание греха и есть грех, не может ни обогатить, ни смирить грешника, а может лишь извратить и запутать его.

Однако грех - не последняя глубина; последняя глубина - смерть. Смерть не есть грех, и потому Бог может - а поскольку Он желает быть Спасителем, то и должен - принять смерть на Себя. Никто уже не сможет сказать: если Ты действительно хочешь быть как мы - умри; Тебе хорошо - Ты бессмертен, попробовал бы Ты умереть. Но Господь не только становится ниже всякого упрека; Господь спасает нас, открывая нам суть человеческой природы - ибо Он человек, а умирает добровольно. Никто из людей не имел выбора - умереть либо жить; даже величайшие герои выбирали между смертью сейчас и смертью в будущем. Один Иисус избрал смерть и страдания, хотя мог оставаться вне смерти в блаженстве. Да, сам выбор был для Него труден - и Он совершил этот труд в молитве до кровавого пота. Но всякое мгновение выбора Господь совершал и как Бог, и как человек. Две природы, две воли действовали одновременно и в одном направлении до того, что различить их совершенно невозможно. Вот в чем суть спасения: человеческая природа, оказывается, может совпасть с божественной, не переставая при этом быть собою - даже если речь идет о невинном страдании, о собственной смерти. Вот почему столетиями верующие в Иисуса отстаивали полное равенство в нем двух природ, их неслиянное и нераздельное единство: спасение в том, что от Рождества до Креста и на Кресте, и в смерти Бог и человек не разделились в нем.

Такое совпадение человеческой воли и божественной - сверхъестественно, но не противоестественно. В русском языке выражения "свободная воля" равно выражению "добрая воля": воля если свободна, то обязательно добра, а зла - когда связана грехом.

Христос умирает для нас и ради нас, потому что это для нас смерть - последний довод, высшее доказательство любви. Если бы Он не умер - на все красивые слова Нагорной проповеди человек имел бы право сказать: "Очень мило, но хорошо Тебе так говорить, ты же Бессмертный. А я смертное существо, и у меня другой путь". - Нет, - говорит нам смерть Иисусова, - Сын Божий умер, как и ты умрешь, а значит, ты можешь жить, как Он живет".

На протяжении всего Евангелия говорится о том, что Царство Божие близко, совсем рядом. А затем - наступает Голгофа. Христос умирает. И если в земных царствах царствования короля начинается со смерти его предшественника, то Царствование Христа начинается с Его смерти. "Король умер - да здравствует король", - кричат придворные. "Царь мира умер - да здравствует Царь мира", - восклицают христиане, потому что смерть Христа есть Его подвиг, доказывающий его Божественность. Главное чудо, сотворенное Христом - это Его смерть. Умерев, Бог преодолел не естество природы тварной, а Свое собственное естество.

Умирая на Кресте, Иисус продолжает творить - как творил Он вместе с Отцом свет, землю, человека. На этот раз это даже больше, чем творение - Иисус рождает нового человека, как Его Самого рождает Отец. Верующий в то, что на Кресте был распят Богочеловек, рождается во Христе к новой жизни. Спасение оказывается в политическом или нравственном совершенстве, даже не в бессмертии - оно оказывается во Христе. Он действует изнутри нас, предоставляя внешнему злу еще некоторое время править в мире; мы же получаем спасение, входя внутрь Христа.

Можно ли победить грех? Можно ли усовершенствовать себя? Нет и нет! Можно лишь умереть для греха - со Христом, можно лишь родиться - во Христе. И Страшный Суд будет не победой над грехом, не усовершенствованием мира - а смертью для греха и рождением во Христе, но уже не одной души, а целого мира.

Спасение оказывается не внешним для спасаемого событием - внутренним, не будущим - настоящим. Вот почему христианину вера необходима стократ большая, нежели не верующему в Христа: ибо вера необходима не только как уверенность в невидимом, но и как осуществление ожидаемого - как уже здесь и сейчас происходящее умирание меня для греха. У людей нет опыта смерти - у христианина есть опыт умирания. Я не сопротивляюсь греху - я умираю для него; и в момент этой смерти, столь же страшной - если подлинной - как и физическая смерть, во мне рождается новый человек, рождается тот "я", который не причастен к грехопадению, а причастен Христу.

В Ветхом Завете было два праведника, "не вкусившие смерти": Енох и Илия. Среди христиан-праведников бессмертных нет и не о бессмертии христиане молются, но о помиловании Богом. Смерть - не грехопадение, но лишь его последствие, и победа Христа над смертью ничего не говорит нам о природе смерти, но очень многое - о грехопадении. Конец Нового Завета возвращает нас к началу Ветхого и заставляет по-новому взглянуть на суть грехопадения. Гибель - не извне человека, как то пытались утверждать Ева и Адам, но внутри, и только внутри. Спасение не может быть извне - оно должно придти изнутри человеческой природы, откуда пришел и грех.

Первородный грех есть гордыня, возведение стены между собой и другими - спасение не в том, чтобы одну стену заменить другою, защитив человека от зла других людей или природы, но в том, чтобы уничтожить гордыню. Поэтому Христос не просто дает отсрочку для покаяния до Своего Пришествия во славе, но просит понять, что спасение всегда - не от других, не от внешнего зла, но от себя и от самолюбия в себе.

Рассказ о грехопадении рисует древо жизни и древо познания добра и зла. Либо жить с Богом, либо владеть всем миром, все знать и все понимать - но не жить, а скукоживаться в себялюбии. Без Бога даже религиозное знание не спасает, но лишь усугубляет разрыв между нашим знанием добра и зла и нашей неспособностью поступать по добру, нашим вечным сомнением, колебанием - или, того хуже, грехом.

Крест Христов называют поэтому древом жизни. Крестная смерть Сына Божия ничего не прибавляет к нашему знанию добра и зла - она лишь дает возможность жить в добре, следуя за Христом. Мы по-прежнему вечно бы колебались в выборе одного из миллиарда возможных путей, мучались бы от своей параличности и лени - но крест открывает спасение от собственной бесплодности. Вера в Иисуса Распятого открывает нам Бога, вопреки всему Своему всеведению и всемогуществу сошедшему к нам, чтобы жить с нами и страдать с нами, чтобы умереть как мы. У меня еще нет опыта смерти - у Бога такой опыт есть. В самую тяжелую минуту жизни мы не можем сказать утешающему и обнимающему нас Богу: "Тебе хорошо, Ты бессмертен" - ибо Он бессмертен, но умер - чтобы иметь возможность ничего не говорить нам, а укреплять нас Самим Собою, Распятым по доброй Своей воле.

Сын Божий становится невидимым нашим спутником - даже облаком, окружающим нас и ведущим по пути спасения. Теперь возможна жизнь - не потому что мы больше знаем, а потому что Христос держит нашу руку в Своей и ведет за собой. Вкусив от древа познания добра и зла, мы отказались от жизни в пользу знания и замерли в позе мыслителя. Поклоняясь кресту, мы и "знания" не лишаемся, и получаем возможность жить - но именно жить во Христе, а не просто "знать" Его. Пребывание в Боге становится столь же постоянным, как дыхание.

*
Дурной бесконечности жертв, круговороту закона противостоит бесконечность и вечность Бога Иисуса, единого, единственного и, что реже подчёркивают, единичного.

*

Подлое существо человек: легко поклоняется распятию Христа как Христа, а что Христос умирает в ближнем, и не только в святом, а в грешном -- и именно в грешном-то и умирает, как то не очень переживается. Вот святой Хуан пережил, почему так и написал Распятие, словно смотрит на Христа свысока, как человек, склонившийся над постелью умершего человека.

*

На жаргоне верующих в Христа "крест" - это страдания и неудобства, причинённые грехами окружающих. Добрый боженька позволяет окружающим нас терзать, сочувствует нам, обещает всё вылечить и поправить в Своё время. Иисус говорит: "Возьми свой крест и иди за Мной", - а мы слышим: "Возьми крест, который для тебе изготовили окружающие, иди за Мной, Я уж постараюсь, чтобы тебе не было больно, а если и будет больно, то Я тебя очень, очень вознаградю". Так эгоизм приватизирует Бога. "Кресту Твоему покланяемся, Владыко" - вот правда. Наклоняться над своими неприятностями и болячками, разглядывать их - означает отворачиваться от единственного настоящего Креста. Богу больно, Богу неудобно, Богу мучительно. А причина - мы. Так что, когда Иисус говорит "Возьми свой крест", Он недоговаривает: "Возьми крест, который ты изготовил для окружающих, иди за Мной, где-нибудь в укромном местечке распни Меня, а сам займись, чем планировал".

*

Евангелисты очень много места уделяют рассказу о последних днях жизни Иисуса, но не потому, что подробно описывают, как Ему было больно. Страдания Иисуса подчеркнуты в рассказе о Гейсиманском молитве - до кровавого пота. Но все детали рассказа о суде и распятии - не для того, чтобы разжалобить читателя неимоверностью мучений, а чтобы подчеркнуть царственность Иисуса и неправедность человеческого суда, неспособного увидеть Верховного Судию. Терновый венец упоминается не для того, чтобы читатель представил себе капли крови, а чтобы подтвердить: Иисус есть Царь, и Бог даже не видящих это побуждает свидетельствовать о царственном достоинстве Иисуса. Акцент на страданиях Иисуса, на том, что это тяжелые страдания, возник поздно - не ранее XI cтолетия. Апогея это почитание страданий Господних достигло в эпоху барокко. Это почитание оправдано, когда совершается по словам Димитрия Ростовского: человек переживает свои грехи как соучастие в пытках Иисуса. Но это почитание может превращаться в источник зла, если человек решает, что только большие страдания заслуживают сочувствия, что Иисус спас нас, потому что страдал более всех. Во-первых, это неправда: многие люди в истории страдали, к сожалению, более Иисуса. Во-вторых, спасение не в том, что Иисус страдал, а в том, что Он воскрес. Страдания Иисуса несравнимы с прочими, поскольку мы веруем в Его безгрешность, в добровольность Его страданий. Ребенок может страдать без вины (если не считать туманного первородного греха), но ребенок не может страдать добровольно. Страдание любого человека есть числитель дроби, в знаменателе которой - его воля и грех. У Иисуса - нет знаменателя, этим уникально (и велико) Его страдание. Но если уж нужно размышлять сегодня над страданиями Иисуса, то поражать должна не физическая напряженность этих страданий, а просто - страдание. Даже если бы Иисуса умертвили безболезненным уколом - это было бы величайшее и незаслуженное страдание. Когда Иуда целует Иисуса - это страшное страдание. Страдание не бывает большим или маленьким, как не бывает большим или маленьким мир. Поэтому возможно весь Закон свести, как это сделал Бродский, к заповеди: "Не делай ближнему бо-бо": не причиняй другому ни малейшего страдания.

*

CМИРЕНИЕ ДО СМЕРТИ

Криминалистика (наука о преступлениях) имеет в себе интересный раздел: виктимологию - науку о жертвах. Исходная точка ее проста и реалистична: не только преступник виноват, но и жертва всегда виновата в том, что на нее напали. Разумеется, степень вины разной бывает: больше у девицы, которая расхаживает почти голой в полночь по пустынным улицам, меньше у интеллигента, который просто "не понравился" пьяному мужику. Но одинаково просвечивает в глазах каждого человека первородный грех - часто просвечивает из одного лишь подсознания, однако это не меняет дела. Каждый знает, что грешен, каждый несет в себе достаточно гордыни и самолюбия, чтобы спровоцировать другого на удар. Это не означает, что каждый действительно провоцирует - но это означает, что каждый удар может воспринят (и должен быть воспринят) как нормальное, гармоничное нашему внутреннему состоянию явление.

Иное дело - Иисус. Во всем, кроме греха, человек - Он единственный человек, в глазах Которого нет ни малейшего отблеска гордыни и зла. Поэтому Он не может быть жертвой зла - и, действительно, Он проходит через бушующую, ненавидящую Его толпу, и никто не трогает Его - потому что ненависть внутри людей не видит себе ни малейшего повода в Иисусе.

Этот безгрешный Человек - Богочеловек! - который не является жертвой просто потому, что нет в нем ничего, чтобы оправдало занесшего руку - и становится высшей Жертвой. Как возможно, чтобы Иисуса не просто ударили, а ударили с издевкой, чтобы нам Ним издевались торжественно, чтобы Его оплевали, чтобы Его казнили самой страшной казнью? Это возможно не потому, что люди такие уж плохие, что и нежертвенную жертву способны казнить. Причина не в людях - в Боге. Бог смиряет себя ниже уровня жертвы. Иисус, Который и в легионах ангелов не нуждается для защиты, Который защищен одним тем, что Он - это Он, этот Иисус в самом прямом смысле дает, предает Себя в руки палачей. Как это возможно - психологически невероятно. Но только таким и может быть спасение - совершенно добровольным и безвинным, беспричинным схождением в глубь нашего страдания, боли, зла, ужаса. Иисус не просто рождается в мир - Он еще и унижает Себя так, что палач поднимает на Него руку не задумываясь, привычно, не видя в Невинном - невинности.

Страшно глядеть на Крест, на Которым распят единственный, Кого совсем не за что было распинать. Когда нам становится невыносимо страшно от этого зрелища, обернемся назад, в Ветхий Завет - тогда мы увидим подлинный смысл настойчиво повторяющего требования к жертве - пусть она будет "чистой", "без порока". Это не потому, что Бог - гурман, который желает идеально приготовленного блюда. Это потому - что Бог Сам готовит нас к пониманию Своей, Крестной жертвы - жертвы, совершенно чистой от вины, от порока, от повода стать жертвой, жертвы совершаемой единственно по любви к людям и потому и спасительной для всех людей.

КРЕСТНАЯ СМЕРТЬ

Христос творил много чудес - ни одно не упомянуто в Символе Веры. В средневековых монастырях были целые книги - списки чудес, происходивших от останков того или иного святого, свидетельства всемогущества Божия; у каждого верующего в памяти есть свой списочек чудес, которые совершались в его жизни - а в Символе веры чудес нет, как нет и Заповедей блаженств. Чудеса первостепенны в нашей жизни - и второстепенны в Евангелии. Исцеления, которые творил Иисус, все - не ради явления Бога в Его славе, а ради проявления силы человеческой веры. Когда в человеке не было никакой веры - Иисус не творил никаких чудес. Даже великое чудо усмирения бури творилось не для того, чтобы показать Иисуса, Которым сотворен весь мир - а для того, чтобы укрепить веру растерявшихся апостолов.

Тем не менее, чудес в Евангелии много - как много и притч, образов, сравнений, пытающихся определить природу и суть веры. Три года Спаситель только учит не нравственности - а именно вере. Он делает так потому, что знает, как тяжело будет людям принять Его Смерть, поверить в то, что Крест и есть образ Спасения. Много нужно веры, чтобы верить в Единого Бога, много, чтобы верить в Спасение, но более всего веры нужно, чтобы поверить в Спасение через Смерть Спасителя.

Дело не только в логической трудности: как увязать Смерть с Победой. Дело в трудности эмоциональной, в том, что у нас просто нет опыта смерти. Недаром Рождество Христово остается праздником даже для неверующих: каждый, хоть и не имеет памяти о родах, но имеет опыт рождения, и каждый радуется Богу, родившемуся Человеком. Но опыта смерти у живого человека нет - как же понять Крестную Смерть всем существом своим?

Спасение заключается, оказывается, не просто в унижении до вифлеемской пещеры, в смирении до соединения с человеческой природой. И это все глубоко - но Господь проходит еще глубже. Люди живут в пучине греха - этой бездны Господь не знает, при всем желании не может знать. Но и желания у Него такого нет, и Он сопротивляется искушениям сатаны - ибо познание греха и есть грех, не может ни обогатить, ни смирить грешника, а может лишь извратить и запутать его.

Однако грех - не последняя глубина; последняя глубина - смерть. Смерть не есть грех, и потому Бог может - а поскольку Он желает быть Спасителем, то и должен - принять смерть на Себя. Никто уже не сможет сказать: если Ты действительно хочешь быть как мы - умри; Тебе хорошо - Ты бессмертен, попробовал бы Ты умереть. Но Господь не только становится ниже всякого упрека; Господь спасает нас, открывая нам суть человеческой природы - ибо Он человек, а умирает добровольно. Никто из людей не имел выбора - умереть либо жить; даже величайшие герои выбирали между смертью сейчас и смертью в будущем. Один Иисус избрал смерть и страдания, хотя мог оставаться вне смерти в блаженстве. Да, сам выбор был для Него труден - и Он совершил этот труд в молитве до кровавого пота. Но всякое мгновение выбора Господь совершал и как Бог, и как человек. Две природы, две воли действовали одновременно и в одном направлении до того, что различить их совершенно невозможно. Вот в чем суть спасения: человеческая природа, оказывается, может совпасть с божественной, не переставая при этом быть собою - даже если речь идет о невинном страдании, о собственной смерти. Вот почему столетиями верующие в Иисуса отстаивали полное равенство в нем двух природ, их неслиянное и нераздельное единство: спасение в том, что от Рождества до Креста и на Кресте, и в смерти Бог и человек не разделились в нем. Такое совпадение человеческой воли и божественной - сверхъестественно, но не противоестественно. В русском языке выражения "свободная воля" равно выражению "добрая воля": воля если свободна, то обязательно добра, а зла - когда связана грехом.

Христос умирает для нас и ради нас, потому что это для нас смерть - последний довод, высшее доказательство любви. Если бы Он не умер - на все красивые слова Нагорной проповеди человек имел бы право сказать: "Очень мило, но хорошо Тебе так говорить, ты же Бессмертный. А я смертное существо, и у меня другой путь". - Нет, - говорит нам смерть Иисусова, - Сын Божий умер, как и ты умрешь, а значит, ты можешь жить, как Он живет".

На протяжении всего Евангелия говорится о том, что Царство Божие близко, совсем рядом. А затем - наступает Голгофа. Христос умирает. И если в земных царствах царствования короля начинается со смерти его предшественника, то Царствование Христа начинается с Его смерти. "Король умер - да здравствует король", - кричат придворные. "Царь мира умер - да здравствует Царь мира", - восклицают христиане, потому что смерть Христа есть Его подвиг, доказывающий его Божественность. Главное чудо, сотворенное Христом - это Его смерть. Умерев, Бог преодолел не естество природы тварной, а Свое собственное естество.

Умирая на Кресте, Иисус продолжает творить - как творил Он вместе с Отцом свет, землю, человека. На этот раз это даже больше, чем творение - Иисус рождает нового человека, как Его Самого рождает Отец. Верующий в то, что на Кресте был распят Богочеловек, рождается во Христе к новой жизни. Спасение оказывается в политическом или нравственном совершенстве, даже не в бессмертии - оно оказывается во Христе. Он действует изнутри нас, предоставляя внешнему злу еще некоторое время править в мире; мы же получаем спасения, входя внутрь Христа. Можно ли победить грех? Можно ли усовершенствовать себя? Нет и нет! Можно лишь умереть для греха - со Христом, можно лишь родиться - во Христе. И Страшный Суд будет не победой над грехом, не усовершенствованием мира - а смертью для греха и рождением во Христе, но уже не одной души, а целого мира.

Спасение оказывается не внешним для спасаемого событием - внутренним, не будущим - настоящим. Вот почему христианину вера необходима стократ большая, нежели не верующему в Христа: ибо вера необходима не только как уверенность в невидимом, но и как осуществление ожидаемого - как уже здесь и сейчас происходящее умирание меня для греха. У людей нет опыта смерти - у христианина есть опыт умирания. Я не сопротивляюсь греху - я умираю для него; и в момент этой смерти, столь же страшной - если подлинной - как и физическая смерть, во мне рождается новый человек, рождается тот "я", который не причастен к грехопадению, а причастен Христу.

В Ветхом Завете было два праведника, "не вкусившие смерти": Енох и Илия. Среди христиан-праведников бессмертных нет и не о бессмертии христиане молются, но о помиловании Богом. Смерть - не грехопадение, но лишь его последствие, и победа Христа над смертью ничего не говорит нам о природе смерти, но очень многое - о грехопадении. Конец Нового Завета возвращает нас к началу Ветхого и заставляет по-новому взглянуть на суть грехопадения. Гибель - не извне человека, как то пытались утверждать Ева и Адам, но внутри, и только внутри. Спасение не может быть извне - оно должно придти изнутри человеческой природы, откуда пришел и грех. Первородный грех есть гордыня, возведение стены между собой и другими - спасение не в том, чтобы одну стену заменить другою, защитив человека от зла других людей или природы, но в том, чтобы уничтожить гордыню. Поэтому Христос не просто дает отсрочку для покаяния до Своего Пришествия во славе, но просит понять, что спасение всегда - не от других, не от внешнего зла, но от себя и от самолюбия в себе.

Рассказ о грехопадении рисует древо жизни и древо познания добра и зла. Либо жить с Богом, либо владеть всем миром, все знать и все понимать - но не жить, а скукоживаться в себялюбии. Без Бога даже религиозное знание не спасает, но лишь усугубляет разрыв между нашим знанием добра и зла и нашей неспособностью поступать по добру, нашим вечным сомнением, колебанием - или, того хуже, грехом. Крест Христов называют поэтому древом жизни. Крестная смерть Сына Божия ничего не прибавляет к нашему знанию добра и зла - она лишь дает возможность жить в добре, следуя за Христом. Мы по-прежнему вечно бы колебались в выборе одного из миллиарда возможных путей, мучались бы от своей параличности и лени - но крест открывает спасение от собственной бесплодности. Вера в Иисуса Распятого открывает нам Бога, вопреки всему Своему всеведению и всемогуществу сошедшему к нам, чтобы жить с нами и страдать с нами, чтобы умереть как мы. У меня еще нет опыта смерти - у Бога такой опыт есть. В самую тяжелую минуту жизни мы не можем сказать утешающему и обнимающему нас Богу: "Тебе хорошо, Ты бессмертен" - ибо Он бессмертен, но умер - чтобы иметь возможность ничего не говорить нам, а укреплять нас Самим Собою, Распятым по доброй Своей воле. Сын Божий становится невидимым нашим спутником - даже облаком, окружающим нас и ведущим по пути спасения. Теперь возможна жизнь - не потому что мы больше знаем, а потому что Христос держит нашу руку в Своей и ведет за собой. Вкусив от древа познания добра и зла, мы отказались от жизни в пользу знания и замерли в позе мыслителя. Поклоняясь кресту, мы и "знания" не лишаемся, и получаем возможность жить - но именно жить во Христе, а не просто "знать" Его. Пребывание в Боге становится столь же постоянным, как дыхание.

РАСПЯТИЕ ХРИСТА

С древних времен в язык христиан вошло выражение: "распинать Христа". "Кто грешит - распинает Христа"; слова эти так часто произносятся проповедниками, что смысл их стерся, забылся, потерял свою взрывчатую силу. Какая связь между моим грехом - и страшной кончиной Христа?

Когда я делаю самую малость зла: завидую, обижаюсь, сержусь, люблю деньги - я говорю своей душе: "Ты веруешь в Христа - прекрасно. Но вот сейчас, будь добра, подожди со своей верой и со своим Христом. Я хочу позавидовать, я хочу пообижаться". Совесть, естественно, молчит - только, вот беда, вера-то моя не носовой платок, который легко скомкать и сунуть в карман. Христос не спорит, но стоит между мной и моим ближним, мешая мне сердиться. Иисус не упрекает, но, протягивая руку к чужому добру, я натыкаюсь на Его плечо. Спаситель не возмущается, но и не уходит, когда я хотел бы в одиночестве насладиться успехом или богатством. Оказывается, наш Бог не мертв, а жив - Он не далеко, а близко - Он не на высоте судейского трона, а бок о бок со мною.

"Ах так!" - говорит человек. Не понимаешь по-хорошему, поймешь по-плохому. И тот, кто хотел согрешить тихо-тихо, так, чтобы Христос не заметил, достает молоток и поспешно приколачивает Иисуса к кресту. Пусть повисит здесь, пока я сведу счеты со своими врагами. Мне сейчас дороже автомобиль и дача; когда я ими вволю натешусь, вернусь, выну гвозди и вновь стану верующим в то, что высшее сокровище есть жизнь с Христом.

Так вновь и вновь распинается Христос. И вновь и вновь Он умирает на кресте, ибо нет той минуты, когда мы одумаемся, когда мы натешимся, когда умилосердимся. И вновь и вновь Он воскресает - и стоит перед нами. Не как движущийся покойник, не как страшный призрак, не как безмолвный укор совести - Христос стоит передо мной - живой перед мертвым, Воскресший перед убитым грехом, милосердный и любящий перед бессердечным и беспамятным подонком.

СОРАСПЯТИЕ ХРИСТУ

Со времен Распятия человек получил возможность глядеть на Бога сверху вниз. Так легко взять в руки нательный крестик, икону с изображением Голгофы, Евангелие. Иисус на кресте словно бабочка на иголке. И достойное человека место теперь одно — рядом.

"Умереть со Христом", "сораспяться Христу" - эти выражения встречают человека уже на пороге Церкви, при его крещении. Они есть у первого христианского богослова - апостола Павла, именно в том его тексте, который читается при крещении ("если я умер со Христом, то и жить буду с Ним"). Сам Господь Иисус, при всей Своей мягкости, говорил о том, что человек должен "погубить свою душу", "нести свой крест". Только, по Своему смирению, Христос не говорит, что наш крест - лишь слабое подобие Креста Его, не говорит, что бессмысленно "нести крест" и не идти при этом за Ним (тогда страдание может озлобить, погубить человеческую душу). Он говорил, что мы "следуем" за Его крестом, говорил с бесконечным уважением к людям, несущим непосильное орудие казни, ими самими изобретенное.

Образ этот не случаен и прямо связан с заповедью о любви к врагам, с самой сутью Благой Вести, с сердцевиной христианства. Христос проповедует и исцеляет - хотя может приговаривать и карать. Христос распят на кресте - хотя может в любое мгновение сойти и наказать зло. Христос умер - хотя мог бы не умирать, а убивать. Может - и должен. Бог должен быть Судией Праведным, иначе мир пропал! Но Бог нарушает Свой долг - и оказывается, что это-то и есть Благо милости, высшее блага Справедливости. Благая весть - о том, что Бог сдержался, не ответил злом на зло, сдержался до смерти - причем, смерти крестной.

Как поступил Христос, поступает и христианин. Собственно, как Христос есть Слово Отчее, и Отца видит видевший Сына, так христианин есть слово Христово миру, и видевший христианина видел Христа. Христианин - тот, кто не отвечает злом на зло, яростью на ярость, завистью на завистью, обидой на обиду. Для человека такое возможно лишь, если злоба, ярость, зависть, обида, гордость и вообще всякое зло мертвы в нас. Они не действуют - значит, они покойники. Мою гордыню щекочут тысячи искушений - а она лежит и не шелохнется, ибо я убил ее, я приколотил ее гвоздями ко кресту.

Но "гордыни", "зависти", "обиды" не существует отдельно от меня. Мои грехи - не какие-то шпионы, устроившиеся во мне удобно, они всего лишь прилагательные, а существительное - я. Мои грехи - это я. Я убиваю в себе грех, я делаю его покойником, неспособным двинуться - но страдаю, умираю и неспособен двинуться при этом я сам. Я мучаюсь - а не грех. Но и я воскресаю со Христом! Я выхожу из темноты гробницы - а грех остается лежать. Я понимаю, что означает "смертью победить смерть", когда гляжу со стороны на себя, мертвого, застывшего, более не могущего ненавидеть и возноситься над другими, и понимаю, что во Христе я могу любить и возноситься к Богу.

"Нести крест" не всегда означает страдать, но всегда означает не причинять страдания другому. Увы: слишком часто только собственное страдание останавливает нас. Пусть же в нашу руку, едва она поднимется для удара, вбивается гвоздь, пригвождающий ко кресту.

Страдание, по словам митр. Антония (Блума)2, дает нам "власть прощения": кто страдает, тот имеет возможность простить причиняющего страдания, молиться за него.

Страдание ограничивает нашу возможность и стремление причинять зло другому - об этой стороне его писал Вольтер, только он напрасно считал, что этим роль страдания исчерпывается. Но это страдание за вину, а есть и невинное страдание.

КРЕСТНОЕ ЗНАМЕНИЕ

Крестное знамение - это самоубийство. Каждый раз, когда мы осеняем себя крестом, мы говорим: "Да, Господи, я убиваю себя, я уничтожаю свою жизнь, я казню себя. Так поступил и Ты. Я следую за Тобой. Ты нес крест - несу его и я. И если уж я умер - живи во мне Ты". Отсюда следует несколько простых выводов. Во-первых, совершать крестное знамение может и некрещеный человек. Ведь крестное знамение - наша речь, а не Божья. Во-вторых, кто совершает крестное знамение - тем более, что это обычно те же люди, которые просят Отца нашего, чтобы была Его воля - не должны удивляться никаким каверзам, не должны унывать и печалиться от любых происшествий, ибо они этих происшествий и просили. Когда висишь на кресте - не до уныния.

"Свой крест"... В русском языке не слишком разработаны притяжательные местоимения, не сразу ясна граница между "своим собственным" и своим - даденым или взятым на время. Ясно, что крест Иисуса "свой" в последнем исключительно смысле. Дерево в Палестине не дешёвое, и если уж брус осквернён соприкосновением с мёртвым телом, то не выкидывать же его - оставить до следующего раза. Так что Иисус нёс, конечно, чужой крест. Правда, собственность - это не то, с чем человек рождается, а то, что человек делает своим собственным. "Верёвка висельника" (в средневековой магии считавшаяся изрядным лекарством) - она ведь стала "висельниковой" только в момент его смерти. Пока он был ещё жив, она принадлежала государству, а помер - как отрезало. В Средние века в Европе верёвка повешенного становилась собственностью палача, который недурно подрабатывал на этом деле. Но римляне вряд ли так разбазаривали государственное имущество. Что бы ни случилось с "крестом Христовым", он не перешёл по наследству Его Матери. Может, и выкинули. Предание об обретении Креста подразумевает, что спустя четыре века полагали, будто кресты использовали однократно. Может. и выкинули - но уж точно это дерево не пустили на обычные нужды. Самый сложный вопрос человеческой культуры - что делать с "вещами умершего - точнее, с теми, которые соприкасались с телом умершего. Они то ли слишком скверны, то ли слишком святы. Тут очень важно соприкосновение - этого не чувствуют те, кто сравнивает поклонение кресту с буханьем на колени перед автоматом, из которого застрелили уважаемого человека. Прикосновение ко кресту освятило не только крест. Оно освятило весь мир. Тысячелетиями люди полагали, что материальный мир навсегда - их собственный, в нём до бесконечности они будут потеть, рожать, творить, халтурить. Они коснулись самым кончиком этого материального мира Создателя - как муравьев касается муравья своим длиннющим языком. А язык-то прилип! Иисус освятил не только дерево, на котором умер, Он весь мир сделал своим тем, что умер в нем материально, соприкасаясь с миром. Вот когда "приблизилось Царство Божие". Царство Божие не в том, что Бог судит людей и поручает кому-то из них управлять миром преображения, а кого-то отправляют на свалку истории. Царство Божие в том, что весь мир возвращен Богом Себе, что после Голгофы на всём мире - отпечаток Христа. Мир более не принадлежит ненависти, палачеству, лукавству - он принадлежит Творцу, всепрощению, любви. Тот в Царстве Божием, кто живёт в этом мире, а не в мире, которым претендуют управлять эгоизм, похоть и ненависть.

*

Феликс Кривин сочинил притчу о «козьей ножке»: дешёвой металлической насадке на карандаш, превращающей его в циркуль. Козья Ножка очень сокрушалась, что карандаш стал хуже рисовать и выписывал одни круги: «Рисунок-то хорош. Всё точно, по теории. И масштабы шире, чем прежние. Только не хватает в нём какой-то детали. Ты ещё постарайся, брат Карандаш». Человек изобрёл козью ножку, человек и любую вещь в мире – и даже Творца мира – превращает в такую насадку, которая делает жизнь четкой, распланированной, ясной. Только бегающей по кругу. Крест – единственная геометрическая фигура, способная разорвать эту зацикленность, при условии, что человек перестаёт видеть в кресте лишь геометрическую фигуру и опознаёт в нём Распятие.

Мученичество есть свидетельство о Христе даже тогда, когда оно не во имя Христово. Страдание несёт в себе некую существенную правду, хотя те, кто причиняют страдание - палачи, судьи и люди без официальных полномочий - хотели бы, чтобы страдание было голой болью, чтобы страдающий был только больным, чтобы он не имел утешения в страдании. А утешение в страдании есть, причём оно не извне, а оно именно в страдании. Этим страдание и отличается от боли, которая знает лишь внешнее событие выздоровление. Принятие боли и делает её страданием. Принятие это - действие невидимое, но очень осязаемое. Человек не доверяет тому, кто не страдал или кто лишь болел. Кто не страдал, не имеет права мыслить. "Почти все философы кончили хорошо: это решающий аргумент против философии, - заметил Сиоран. - Даже в смерти Сократа нет ничего трагического: это простое недоразумение, конец педагога; и несчастья Ницше — это несчастья поэта и визионера: он искупил свои восторги, а не рассуждения". Крест - символ не боли и не смерти, вопреки ханжескому идолопоклонству перед крестом, а символ Страдания. "Вселенную не обсуждают, ее выражают" (Сиоран). Крест и есть выражение Вселенной, её слава, говоря языком византийской поэзии.

*

Удивительное украшение завёл в конце 2006 г. мэр Москвы: поставил на небоскрёбе военный прожектор и вечерами луч прожектора шарит по небу. Я, сидя за рабочим столом, вижу этот луч через стеклянное распятие. Вот символ двух градов, двух царств. Крест, вкопанный в землю намертво (в буквальном смысле), неподвижный. Свет Христов, всех просвещающий с неба. Свет невидимый. Не требующий дотаций от государства. И свет государства - за счёт подданных, свет войны, шарящий по небу не в поисках божества - божество у государства всегда есть своё, карманное - а в поисках врага, которого нужно сбить.

Почти все религии, кроме христианства, делают из Бога такого молчуна-хлопотуна, и только в Церкви Бог прямо говорит людям: "Пожар!" и тут же добавляет: "Спасайтесь, кто хочет!" Не кто может, а кто хочет — ибо не может никто, а на малейшее движение воли Бог заранее отвечает Искуплением.

ВОЧЕЛОВЕЧЕНИЕ

Символ Веры ничего не говорит об учении Иисуса - все короткое пространство свое он отдает речи об Иисусе. Можно быть геометром, не зная биографии Пифагора - нельзя быть христианином, не зная биографии Христа. Буддисты иногда поощряют в себе сомнения в существовании Будды, чтобы увериться в истине буддизма; немыслимо сомневаться в существовании Христа, чтобы увериться в истине христианства. Главное чудо Евангелия - в самой возможности Христа, в возможности бесконечной речи Иисуса Христа о Себе Самом без малейшего самолюбования, гордости, эгоизма. Значит, то, что мы считаем неотъемлемым свойством своей природы - вовсе не таково. Спасение есть весть о том, каков на самом деле человек.

Веками люди - причем верующие в Бога Библии - пытались представить, каким будет спасение. Но ведь эти фантазии зависели прежде всего от представлений о том, от чего, собственно, надо спасаться. Спасение ожидалось как защита от смерти и греха - от огромных мрачных бездн, вопреки всем законам природы нависших над человеком вместо неба. От внешней угрозы и спасти могут какие-то наружно употребляемые средства, прежде всего - Закон. Впрочем, что Закон сам по себе не спасает, а лишь развивает либо лицемерие, либо бесстыдное презрение к Закону, заметили давно. И Спасителя ждали как силу, которая защитит Закон и сделает Заповеди из текста в книжке - законом мироздания, не допустит впредь нарушений заповедей, оградит человека от посягательств злодеев.

Спасение оказалось совсем другим. Бог не защищает человека - Бог становится человеком. Он не воздвигает ограду между грешниками и праведниками - Он разрушает и ту стену, которая разделяет нас от Него. Он оказывается самым гонимым, а не самым гонящим. Спасение происходит не извне, а изнутри. Спасение оказывается вочеловечением Бога, а не Его воцарением - ибо самая главная опасность не нависает над человеком, разъедает человека из сердца. Вочеловечение Христа ничего нового не говорит нам о Боге - но очень многое о нас, и прежде всего: что наш главный враг - не тот грех, который насилует нашу природу, а тот грех, который нашей природой порождается для насилия над окружающим миром и самим собой. Спасение же - в освобождении этой природы от греха. Человеческая природа соединяется с божественной во Христе - вот что такое вочеловечение. Это удивительное соединении, ибо ни одна из природ не становится меньше, не происходит и соединения их в нечто новое, но совершается таинство преображения человечности. Это спасительное соединение, ибо оно свидетельствует — и для глаз веры, очень зримо свидетельствует — что мы можем освободиться от греха еще до Страшного Суда, освободиться самым подлинным освобождением: внутри.

Вочеловечение является спасением не просто потому, что показывает нам милость Божию, смирение Его, показывает, как далеко готов зайти Бог навстречу нам. Важно и то, каким оказалось вочеловечение: вечным, неразрывным, не временным. Господь не просто вочеловечился на время своей жизни на Земле, а затем расстался с человеческой природой. Он вочеловечился с тем, чтобы в вечности, в самых недрах Троицы пребыть человеком, так что теперь уже мы можем сказать, что Иисус и до рождения Своего на земле был Богочеловеком - ибо Он пребывает Им в вечности, которая охватывает время со всех сторон.

Вечность вочеловечения оказалась возможна, потому что человек сотворен по образу и подобию Божию. При всей пропасти между Творцом и творением, при всей несоизмеримости человека и Бога, при всем том, что делает вочеловечение чудом, поразителен результат: Господь Иисус не уродлив. Соединение лошади и человека уродливо - это кентавр. Соединение человека и волка уродливо - это вампир. Уродливо соединение всяких разноприродных естеств. А вот соединение божественной и человеческой природы во Христе Иисусе - прекрасно, красиво и гармонично. И дело не во внешности - ибо как может японец или конголезец оценить красоту еврея - дело в том целостном облике Иисуса, который запечатлен одним Евангелием.

Вочеловечение есть средоточие веры. Христианская вера есть вера в Бога, ставшего человека. Вера эта трудна не просто потому, что надо поверить в соединимость несоединимого. Надо поверить в то, что спасение не таково, каким мы его мыслим. Большинство современников Христа, большинство Его односельчан, родственников, соплеменников не поверили (хотя все первые верующие были только из Его соплеменников). Им предсказывалось о Спасителе, но не объяснялась одна деталь спасения. Евреи знали, что Спаситель вернёт мир к райскому состоянию, наградит праведных и накажет злых — и предполагали как нечто само собой разумеющееся (в Ветхом Завете об этом им не говорилось), что Спаситель будет человеком. Да, наградить праведных и наказать злых мог бы и человек — очень сильный, очень мудрый, но всего лишь человек.

Спаситель же приходит, чтобы предупредить, чтобы дать отсрочку, чтобы умереть — лишь бы предупреждение было весомее. Всё христианство есть предупреждение, готовность потерпеть несправедливость тысячу лет, две тысячи лет, миллион лет — до тех пор, пока не все люди не поймут, насколько серьезен Суд. Вот этого человек совершить не мог — совершить подвиг терпения, предупреждения мог только Бог. Терпеть — выше человеческих сил, и человеку дано приобщиться терпения лишь в приобщении Богочеловеку.

ДВЕ ПРИРОДЫ - ОДНО ЛИЦО

Христианство не есть учение, но христианство не есть и сумма фактов, относящихся к Христу. Если бы одних догматов было достаточно для спасения, Господь бы родился, достиг бы зрелого возраста, быстро бы продиктовал главные заповеди, прошел бы распятие, смерть и воскресение. Бог не медлит со спасением, и если Он три года ходит по земле - значит, эти три года Он совершает какую-то работу, для спасения необходимую.

Это не работа по научению людей. Поучения Иисуса редко говорят нечто абсолютно новые, они очень понятны. Им не нужно учиться, напрягая интеллект. Мы просто видим источник всех добрых и умных слов. С точки зрения хронологической последовательности, слова Иисуса словно эхо повторяют говоренное многими древними мудрецами. Но сердце подсказывает нам, что это все древние и новые слова о любви - эхо, отзвук Евангельских слов. Надо быть очень скверным человеком, чтобы не слышать этого грома и не понимать, что он - источник нравственности; большинство из нас как раз такими скверными людьми и являются.

Его работа и не лечение людей. Исцеления - побочный результат чудес Иисуса. Его чудеса - это все та же проповедь Царства Божия, только проповедь не словом, а делом. В чудесах Спаситель откровеннее, потому что дело не заподозрить во лжи.

Работа Иисуса - и не труд по развитию в них способности понимать Себя: понимание, видимо, вообще и невозможно, и не важно; в день Пятидесятницу Духом Святым апостолы получают способность не понимать Царство, а возвещать его. Понимание в христианстве остается уделом низшей касты: богословов, лучшие из которых считают этот удел весьма горьким, а понимание свое - более чем несовершенным.

Работа Иисуса не заключается и в собирании вокруг Себя наибольшего возможного числа последователей. В минуту, когда Его окружает огромная толпа, Он говорит: "Я хлеб живый, сшедший с небес; ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира" (Ио 6.51) - "С этого времени многие из учеников Его отошли от Него" (Ио 6.66) - столь многие, что Иисус спрашивает у Двенадцати, не хотят ли уйти и они.

Так оказывается, что Иоанн Предтеча правильно говорил о том, что Мессия держит в руках веяльную лопату. Иисус действительно просеивает, отделяет - но не овец от козлищ, но праведников от грешников, до этого еще далеко. Работа Иисуса в три года Его проповеди есть отсеивание всех, в ком вера не растет, а чахнет. Остаются рядом с ним грешные, склочные, слабые - но верующие (хотя и не все окажутся верными!).

Во что эта вера? Когда уходит большинство, апостол Петр ответит за всех: "Ты - Иисус, Сын Бога живого". Этого достаточно. Иисус есть ответ на все вопросы. Евангелие не есть Спаситель, но Евангелие описывает Спасителя - поэтому без него спасения невозможно. Оно описывает Мессию как Иисуса - человека, обладающего всей полнотой нашей природы, и как Бога, обладающего всей полнотой природы Божественной. Спасение заключается в возможности соединения этих двух природ в одном лице, соединения, в котором Божественная природа не изменяется, не перестает быть абсолютом и Творцом, а человеческая природа не растворяется в Божественной.

Когда богословы пытались выразить свое понимание этого единства - а оно составляет не основу Спасения, а именно само Спасение - они обычно терпели поражение. Например, все совершенное Иисусом распределяли на поступки, совершенные Им как человеком, и поступки, совершенные Им как Богом. Рождается Он по человеческой природе, а исцеляет бесноватых по природе божественной. Божество не может страдать - значит, на Кресте страдает природа человеческая, она же сходит в гроб, а вот восстает из ада природа божественная. Сравнивали соединение божественной природы с человеческой с соединением души и тела в человеке, огня и металла в раскаленном бруске.

Только все сравнения хромают. Душа и тела в человеке не могут существовать порознь друг от друга: тело без души мертво, существование души без тела тоже называется смертью, а не жизнью. Божественная же природа и человеческая превосходно существуют друг без друга, более того - они столь различны, что и должны бы существовать порознь. А если мы сравниваем единство двух природ во Христе с раскаленным металлом или любым другим соединением двух материальных начал - то ведь сравнение не передает неслиянности двух природ. В этом мире если уж что соединяется, то или так, что из разного образуется нечто третье - из деталей машина, из клеток организм, или так, что совершается просто прилипание друг к другу разных частей, а нового целого не образуется. Две природы во Христе и остаются независимыми, полноценными - и соединяются в нечто новое, не бывшее никогда, несущее нам спасение.

Это нечто можно назвать хорошо знакомым словом "личность". Евангелие описывает не сотрудничество двух природ - а Богочеловеческую личность. Бессмысленно говорить о том, какая из природ что совершает, какая страдает, а какая нет - ибо природы, оставаясь собою, соединены личностью Иисуса. Все христологические ереси происходили от того, что люди чувствовали: Христос такой же, как человек, но Христос и какой-то иной. Одно за другим богословы перебирали все составные элементы человеческой природы - разум, душу, волю, тело - и убеждались, что они присутствуют во Христе неслитно, нераздельно, неизменно, особо от Божества Его. Тому же единству, которым был Христос, слова не находилось - приходилось говорить о единстве Лица, все же остальное оставалось двойственным и двойным. Прошлое человечество не знало личности и потому нельзя было верно сказать о Христе, исходя из дохристианского опыта. Христос есть эталон личности, опыт личности, который рождает понятие личности в после-христианском мире. Главной чертой Христа как личности является соединение божеской и человеческой природ - и вот, главным качеством личности человеческой является такая же потребность в соединении со Христом, потребность и возможность. До Христа личность была принципиально невозможна, ибо невозможно было соединение человеческой и божественной природы. Личность и есть богочеловеческое единство, выход человеческой природы за свои пределы к единению с Богом, соединение несоединимого. Единство с Богом, обретенное во Христе, создало опыт единства, которым теперь может пользоваться любой атеист, ощущающий себя личностью.

На первый взгляд, понять это можно довольно просто, поскольку каждый из нас является личностью. Но насколько каждый из нас является личностью? Увы, ненамного! В основном человек пребывает существом глубоко раздвоенным. В нас огромным массивом залегает человеческая природа, и над ней легкой рябью заметна индивидуальностью - а личность лишь образуется. Человек напоминает автомобиль в процессе сборки: инстинкты, эмоции, знания, привычки, мечты, наследственность, мистические взлеты - все свалено в кучу и пока еще не соединено в тайне личности; мы если и двигаемся, то дребезжим и вихляем из в сторону в сторону, потому что место за рулем - пустует.

Разумеется, все не так плохо, и святые среди людей тоже есть. Однако и святые испытывали проблемы с пониманием Христа или, во всяком случае, с выражением своего понимания Христа. На протяжении нескольких веков вели Святые отцы споры с еретиками, но и между собою, в попытках определить, как соотносятся во Христе Божественная и человеческая природа. Все эти споры выросли, в сущности, из ежедневного опыта себя и Христа; этот опыт подсказывал, что не может человеческая природы совместиться с Божией. "Кто жил и мыслил, тот не может Слегка не презирать людей" - а значит, верить в то, что Бог может соединиться с презираемым. Мы не можем себе представить, чтобы в комнате висело сто настенных часов и тикали одновременно, мы знаем точно, что все они будут чуть спешить или чуть отставать по сравнению с эталонными часами, которые хранятся где-то в изолированном от всяких толчков и внешних воздействий подземелье. И Бог нам кажется эталоном (что верно), который не может стать одним из нас (что верно, но преодолевается чудом Рождества), вобрать в Себя нашу волю. Если уж в Боге есть человеческая воля, то она должна бы двигаться не в такт Его воле, - но во Христе совершенно очевидно нет такого разлада, следовательно, Он только Бог, или в нем только Божественная воля, или только Божественная энергия; в общем, все то, что специфично для человека (воля, ум, совесть) настолько не могут совпадать с Богом, что и говорить об этом не стоит. Это верно: мы то забегаем вперед Бога, становясь фарисеями, то отстаем от него, становясь мытарями. Но постепенно христианам - скажем точнее, монахам, людям, посвятившим себя предстоянию Христу - открылась та невероятная истина, что возможно совпасть с Богом, и в этом-то совпадении и заключается спасение: "Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом". Мы можем делать волю Божию не вопреки своей, человеческой, а потому что наша, человеческая, совпадет с Божией - по Его благодати и нашей молитве.

Попытка понять личность Богочеловека Иисуса Христа, сравнивая Его лицо со своим собственным - заведомо абсурдна, ибо свое собственное лицо человек обретает лишь по мере веры в Богочеловека. Столь привычное для нас понятие личности, кажущееся нам вполне нецерковным, знакомое с колыбели - не есть "общечеловеческая ценность", а есть ценность, выношенная Евангелием, явленная Христом. Христос - вот золотой эталон Личности, и никакими описаниями не выразить то, что очень легко выясняется, как только мы ставим себя перед Христом. Спасение заключается именно в том, что в мир приходит Некто, Кто заключает в себе не только природу - или, вернее, природы - но и новое единство, единство ипостасное, превысшее всего земного и небесного. Оказывается, возможно человеческой природе оставаться человеческой и при этом соединяться с Божественной - возможно благодаря превращению грешника в личность, равную личности Бога. Исчезает зависть к Богу, породившая грехопадения - ибо Христос дает нам возможность стать в Нем частью божественной природы, сохраняя себя. Исчезает страх за себя - ибо только во Христе мы и обретаем себя, свою личность, абсолютно самостоятельную и абсолютно укорененную в Боге.

Более того: спасение оказывается чем-то большим, нежели простое восстановление изначального порядка, бывшего до грехопадения. До Христа легко было говорить об Адаме, ибо не было представления о личности - после Христа Адам стал непонятен христианам: личность он или часть общечеловеческой природы, постоянно спрашивают они самих себя. Но вопрос бессмысленен, ибо лишь во Христе открывается возможность бытия личного. Оно больше первоначального замысла Бога о человеке. Господь творит мир от избытка любви в Себе - и Господь спасает человека с избытком, наделяя нас даром большим, нежели просто восстановленный образ и подобие Божии. Обновляется не только человеческое естество, но и Рай. Прежде вечная жизнь заключалась в плодах древа жизни - в Раю Новом, в Небесном Иерусалиме она будет заключаться в Самом Боге, в Иисусе Христе.

Здесь мы приближаемся к центральному таинству Церкви: Евхаристии, Причащению. Все прочие таинства - очищение от греха, рождение в Духе, передача благодати Духа через миропомазание и рукоположение и другие - окружают это таинство, поддерживают его. Вся трехлетняя проповедь Христа наполнена намеками на него, так что даже ветхозаветное: "Не хлебом единым жив будет человек, но всяким Словом, исходящим из уст Божиих", сказанное во время искушений в пустыне на заре этой проповеди, обретает литургический смысл, ибо Сам Иисус есть Слово Божие. Что уж говорить об умножении хлебов или о смутивших иудеев "людоедских" словах!

Причащение есть принятие Личности Иисуса Христа. Плоть и Кровь - не символы, разумеется, Личности, а носители ее. Ведь наша собственная личность не может существовать помимо плоти и крови - а Иисус по человеческой Своей природе совершенно такой же, как мы. Людоедство пугает нас, ибо мы понимаем, что каннибалы наслаждаются мертвой человечиной, превращают кровь - носительницу жизни - в носительницу смерти, извращают человека, поганят его, лишая человеческой личности и превращая в безличную плоть и кровь. В таинстве Евхаристии происходит нечто абсолютно противоположное поеданию античеловечной мертвечины. Мы принимаем в себя не бездушное, мертвое тело и кровь, как бы уже лишенные сущности человека, сущности личности. Наоборот: из хлеба и вина уходит их сущность и входит сущность живой Личности, Личности, в которой изобилует полнота жизни природы человеческой и природы Божественной. Мы причащаемся тайне личности: оказывается, она обретается не в изоляции, не в гордом самоутверждении своего "я", а именно в открытости, в причащении Богочеловеческой Личности. Спасение оказывается не в том, чтобы "быть как боги", а в том, чтобы быть Богом. Принимая внутрь себя Личность Богочеловека Иисуса Христа, я вхожу внутрь Его Личности, сохраняя полностью человеческую свою природу, причащаюсь природе божественной и благодаря этому становлюсь настоящей человеческой личностью сам.

*

Есть некоторое лукавство в том, что "женским днём" церковные проповедники России называют воскресенье, посвящённое женам-мироносицам. Рождество Христов - вот настоящий Женский день, более того - Антимужской день. Во-первых, это рождение "не от похоти мужа". Гормоны отдыхают. То, что невольно, тенью примешивается к самой чистой любви, отсутствует. Впрочем, эта тень присутствует и в любой самой чистой девушке - кроме, верую, Марии. Любовь без похоти в этом мире - лишь предмет веры, знание не только не подтверждает этого, но прямо опровергает. Но во-вторых и в главных, мужчины отсутствуют как строители. Десятки мужских имён в генеалогии Иосифа: пастухи и цари, мыслители и деятели, праведники и грешники, ленивые и активные. Но все они даже не подножия трона, не черновой материал, не "предшественники". Просто - предки отчима. И вот стоим, господа мужчины, перед входом в пещеру Рождества, и одно знаем: мы тут ни при чём. Что мы пытались сделать, то всё ничто рядом с этим. Что человек строил - ничто перед тем, что Бог родил. Конечно, активизм, заносчивость, деловитость, эгоцентризм полностью есть и в женщинах. И всё-таки женское избрал Бог, не соткался из воздуха, потому что гордыня в мужчинах умножена их господствующим положением, а в женщинах их подчинённым и униженным положением растёрта. Рождество - праздник для всего в жизни, что побеждалось злом, что давилось силой, чему перекрывали воздух и воду.

Рождаясь, Бог становится видимым. Из "непостижимого, невидимого" - словно участник тех шоу, где сутками транслируется жизнь людей. Смотри - не хочу: вот Он, Бог. И тут оказывается, что человеку не так уж нужен видимый Бог. Боролись-боролись тысячелетиями с идолами, но могли бы и не бороться. Вот современные язычники превосходно обходятся без зримых идолов, их божество предельно невидимо - в отличие от библейского Бога, оно обходится не только без имени, но даже без откровения, вообще без существования. Да и язычники прекрасно понимали различие между идолом и Невидимым, и идол им нужен был именно как замена невидимого, а не как видимое.

Рождение Бога есть абсолютное Открытие, Откровение, Саморазоблачение, обнажение. И здесь произошло то, что мог бы легко предсказать тот же Гораций. В стыдливости есть большая неправда. Во-первых, ничего важного мы скрыть от наших ближних не в силах. Во-вторых, самое важное мы не сможем открыть окружающим, как бы ни старались. Для Откровения нужен талант того, кто себя открывает. Более того, к этому таланту - во всяком случае, у человека - нужно и умение, навык.

У большинства людей попытка открыться, исповедоваться, напоминает анекдот о рабочем, который попросил жену забраться на стол и раздеваться, а сам играл на баяне "Подмосковные вечера". Посмотрел, поиграл, да и плюнул: "Правду сказал парторг: стриптиз гадость". А Лев Толстой и на стол не вскакивает и не выражается, а читаешь - и понимаешь, что вот - человек все открыл.

Правда, тут же становится ясно, что писатель - или Бог - именно потому, что они умеют открывать невидимое, умудряются сами остаться в тени. Именно гениальный писатель, как Толстой, который вроде бы о каждом своем шаге и о каждой мысли отрапортовал письменно, остается абсолютно замкнутой величиной. Занавес открывается - а за занавесом зеркало, сцена, экран, но не режиссер фильма и не автор пьесы.

Плохой писатель открывает то, что никому неинтересно, потому что слишком обычно - мутную взвесь страстей и хныканья. Желчный пузырь распарывает и предлагает нюхать. Более того: такое самораскрывание отбивает вкус даже к истинному Откровению. Хороший художник открывает то, что всякому интересно - тот внутренний мир, который у каждого между лопаток, так что и не заглянешь.

Тайна Иисуса - что Он вроде бы каждый, и в Нем, как в зеркале, видится тайна человека и тайна Бога. Но при этом Он все равно остается абсолютно целомудренно облаченным в тайну существом, даже обнаженный на кресте - и именно на Кресте более всего. Кого мы распяли, Того мы сделали и тайной, и загадкой, и запретной зоной для себя.

*

ХРИСТОС КАК СЛОНЕНОК

Человек слишком часто животное, а не человек. Особенно это заметно, когда человек больше думает о животных, чем о собратьях по роду. Конечно, обычно это делается с самыми лучшими намерениями – например, чтобы укрепить веру в Богочеловека, укрепить через символ, аллегорию, басню. Так было в Средние века, когда Христа любили сравнивать чуть ли не со всей фауной: и с пеликаном, и со львом, и со слоном; а уж с лисицей и птицей Иисус и сам себя сравнивал.

Басни всегда признак отсутствия свободы, и не только свободы называть вещи своими именами, но и свободы учиться. Впрочем, обе свободы связаны друг с другом. Не случайно в XII-XIII веках в Европе стали особенно популярны «бестиарии», сборники рассказов о животных как символах. Эти бестиарии использовали в качестве учебников для членов новых, очень популярых тогда монашеских орденов – августинцев, цистерцианцев, и именно для тех членов, которые пожизненно были обречены оставаться безграмотными и служить Богу физическим трудом. На Руси, впрочем, эти же бестиарии тоже были очень популярны еще и в XVII веке под своим греческим названием «физиологи». Только на Западе пользовались вариантом, восходившим к Исидору Севильскому, а на Руси – к византийскому автору Косьме Индикоплевсту.

Впрочем, фантастические представления о слонах восходят к дохристианским временам. Самое странное отражено в славянском названии слона – тот, кто прислоняется. Филологам ужасно хотелось найти какое-то другое объяснение слову «слон», пытались даже возвести его к тюркскому «аслан», то есть, «лев» (произошло же русское слово «лошадь» от тюркского «алаша ат»). Но по каким-то их расчетам выходило, что невозможно из льва сделать слона.

Слон прислоняется, чтобы поспать, а охотятся на слона, полагали европейцы, знакомые с охотой на слонов только по её трофеям, очень просто: подпилят дерево, слон и упадет и подняться не может. Тогда он трубит, и вот здесь фантазия делала очень странный ход: якобы не может помочь упавшему слону ни равный ему по размеру слон, ни даже двенадцать слонов, а только слоненок. Фантазия, очевидно, предполагала, что взрослым слонам мешают бивни, которыми они могут поранить падшего, а слоненок орудует хоботом невозбранно; наглядная иллюстрация к призыву Иисуса не обременять себя мечом.

Взрослого же слона сравнивали с Законом, который может топтаться вокруг падшего существа, но не может помочь ему встать. Что до двенадцати слонов, то в толковании Исидора Севильского это – двенадцать пророков Ветхого Завета, которые предшествуют Христу, но не заменяют Его. А в древнерусских рукописях двенадцать слонов – это двенадцать апостолов, которые, впрочем, тоже не могут составить одного Христа (в секулярное наше время чаще говорят «из ста кроликов не составишь одного слона»). Ну и не нужно апостолу быть слоном, ему нужно слоняться.

Впрочем, слоненок вырастает, и взрослый слон тоже был символом Христа, но в силу опять же плохого знания слоновьей физиологии: полагали, что слоны верные супруги, потому что они не питают интереса к половой жизни и совокупляются раз в жизни, да и то, если слониха найдет корень мандрагоры, съест сама и супруга покормит. На слонов переносили, видимо, справедливое по отношению к людям наблюдение: ожирение вредно. И если средневековые христиане считали развратом заниматься любовью при свете дня, видя лицо любимого, то они же считали, что слоны – символ особого целомудрия, поскольку совокупляются спина к спине.

Любовь, которая боится взглянуть в лицо любимому, даже когда взлянуть в лицо возможно (ведь у Христа есть лицо, в отличие от Бога Отца), это любовь неподдельная, только опасно боязливая. Она больше боится потерять Любимого, чем стремится увидеть Его. И слон для средневекового человека – символ не столько Христа, сколько борьбы с сатаной. Слон - символ крестоносцев, и слона рисовали с башней, полной лучников, на спине. Слон – символ борьбы с мировым злом, и слона рисовали сражающимся с драконом, который, словно сатана, подстерегает слонов, опутывает их ноги длинным своим хвостом и душит их длинной своей шеей.

Европейцы периодически получали слонов в подарок от разных восточных властителей. Было в этом что-то ужасно символическое: с Востока свет, Христос родился на Востоке, вот и слоны оттуда же. Один из лучших рассказов для детей, написанных в России в XX веке, это рассказ Куприна о девочке, которая выздоровела от тяжелой болезни, когда к ней в квартиру привели по ее просьбе слона – простой, но трогательный парафраз евангельского чуда воскрешения Иисусом дочери богатого иудея. Но если уж следовать такому символизму, то выходит ужас буквальный, потому что дареные слоны быстро умирали в европейском климате, не прожив не только положенных по бестиарию трех веков, а и трех лет не протянув.

Может быть, поэтому европейцы, разочаровавшись как в недолговечной капризности и смертности слонов, так и во Христе, в неверующем XX веке сделали слона еще и символом неверия. Для этого воспользовались притчей с того же Востока: о слепых, которые ощупывали разные части слоновьего тела и потому делали разные выводы о том, что такое слон: веревка, колонна или блин. Впрочем, неверие, которое убегает в символизм, страдает тем же примитивизмом, что и вера в символы. Поэтому уже к концу XX века общим местом в христианской проповеди стало сравнение Христа со слоном уже в том смысле, что как слепой не в состоянии объять необъятного, так и христиане не в силах ни поодиночку, не вместе объять Христа и познать Его. И это, подчеркивает современное христианство, очень хорошо – или, во всяком случае, это именно тот случай, когда истина жива и здорова, близка и доступна, но одновременно выше нашего понимания, властолюбия и эгоизма. А к тому же еще и без клыков, потому что все-таки Иисус – не столько слон, сколько слонёнок, ведь Его пришествие в полноте еще впереди.

*

На одном из клочков древних - современных Иисусу - рукописей, найденных в Кумране, сохранилась фраза: "Вот, я слышал о чудесах. Если бы могла небеременная родить". Дальше - ничего. Но и эта фраза напоминает, что в древности были совсем другие критерии чудесного, чем в наше время. Рождение без отца - менее удивительно, чем рождение ещё и без беременности, о котором рассказывали многие мифы. Представить себе такое чудо еврей мог. А Бог - не смог или, во всяком случае, посчитал неполезным для людей. Нетрудно себе представить, как легко делались бы аборты, если бы современное человечество веровало в Зевса, от которого потомки рождались через людей за секунду, безо всякой беременности.

РОЖДЕСТВО И МЫ

Мы не задумываемся над тем, что современный обычай праздновать день рождения подражает обычаю праздновать Рождество Христово. Свой день рождения считали праздником только люди, которые верили в рождение Иисуса Христа - для христиан рождение из биологического факта стало событием духовным. Человек родился в мир - само по себе в этом нет ничего грандиозного, как и в рождении кошки. Но если Создатель мира и людей Сам рождается человеком, - значит, и человек важнее кошки, и Бог добрее и смелее, чем можно было предположить.

Чтобы от сердца сказать: "Христос воскресе", нужна вера. Нужна ли она, чтобы сказать: "Христос родился"? Кажется, что нет - что такого невероятного в рождении. На Западе Рождество празднуют миллионы людей, которые не празднуют Пасху. Ученые - и атеисты в том числе - теперь уже не сомневаются в том, что Иисус действительно родился при обстоятельствах, описанных в Евангелии. Люди, которые сто лет над предсказывали, что к XXI веку от Христа и воспоминания не останется, ошиблись. Но не потому, что нашли какие-то доказательства рождения Иисуса. Рождества остается праздником, не благодаря раскопкам археологов, научным выкладкам или справке ЗАГСа о рождении Иисуса, а благодаря вере людей. Веруют христиане не "в Рождество", не в событие, а - в Личность. От миллиардов рождений Рождество отличается тем, чего нельзя пощупать и доказать: обычный ребенок лежит на руках Марии, но верующий в этом ребенке видит и человека, и не человека - Бога. Доказательства и объяснения тут невозможны, как невозможны в роддоме танцы.

Все знают хотя бы понаслышке славянский перевод песни, которую услышали от ангелов пастухи в Рождество Христа: "Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение". Точный перевод этой фразы чуть меняет ее смысл: "Слава на небесах Богу и на земле, мир людям, которых возлюбил Господь". Любовь Божия - не чувство Его к нам, а нечто большее - рождение Его к нам. Те радуются Рождеству, кто хочет любви Родившегося Бога. Вера в Христа делает нас такими, что наше рождение превращается в праздник для окружающих, - если только мы не сопротивляемся вырастанию из веры дел любви. Дадим же в себе место вере, чтобы в мире появилось место для любви.

О ЖЕРТВЕ ХРИСТОВОЙ

Вот спросили меня: раз Иисус знал, что воскреснет, то можно ли говорить том, что Он "принес жертву"? Но ведь только неверующий человек полагает, что "жертва", "самопожертвование" ценны тем, что человек соглашатся отправиться в небытие.

Человек, приносивший жертву из религиозных побуждений (пусть даже это была жертва не Творцу, не Единому Богу, а какому-нибудь чуриле-яриле), полагал, что жертва не исчезнет, что она будет "принята". Жертва - не то, что исчезает, а то, что меняет владельца. Взятка -- жертва бюрократу.

Подвиг Иисуса не в том, что Он рисковал исчезнуть совсем. Как ни была распространена вера в воскресение, большинство в воскресение не верили и придерживались того же, чего придерживается большинство сейчас, чего придерживался Экклесиаст: кто знает, что там, за гробом, и очень похоже, что там ничего нет, а если что-то и есть, то такого сорта, что лучше, пожалуй, не было бы вовсе ничего. И большинство людей жили с перспективой исчезнуть абсолютно и не видели, как и сейчас, в этом ничего особенного.

Ценить эту жизнь больше, поскольку за гробом ничего нет? Тут ведь нет никакой логической связи. Подлинное благо хорошо вне зависимости от контекста. Ожидание смертной казни может испортить удовольстие от кружки пива, но не от свидания с возлюбленной.

Подвиг Иисуса прежде всего в Воплощении, в явлении миру, в том, что Он вместился в мир. Можно было бы сравнить это с подвигом русалочки, которая явилась к людям и жила с ними, испытывая постоянную боль, но вернее представить себе принца, который из любви к русалочке опустился на дно. Ходить по стеклу больно, но ходить и постоянно задыхаться -- это уже не боль. То, что для нас праздник Богоявления, для Бога -- Абсолюта, Непостижимого, Невместимого -- уже есть смерть, постоянное несуществование. "Умаление", "обнищание" -- эвфемизмы, сюсюканье. Родившись, Сын Божий умер. Родовые муки Марии ничто в сравнении с муками Рождающегося. То, что Он это не проявлял, говорит о Его любви, не о Его самоощущении. Вообще само наличие у Бога человеческого самоощущения уже есть кошмар Бога (и радость богословам).

Смерть Иисуса, даже если бы она была "естественной", не многое добавляет к Его подвигу. И почитание Крестных мук не есть почитание несправедливой смерти, особо мучительной смерти. Всякая смерть, даже смерть во сне, ужасна. Ужасна смерть и для верующего в воскресение. Настоящие мученики не бравировали смертью, только авторы житийных легенд позволяли себе приписывать им браваду. Христианская традиция всегда ценила смиренное принятие смерти, потому что знает, что принять смерть смиренно невозможно -- человеку невозможно, "Богу же вся возможна суть".

*

Рождаться в мир Иисусу все равно что русалочке выходить на сушу - каждый шаг с болью, но сходить в ад несравненно больнее. В мире все-таки есть Божий свет, в мире зло и грех ограничены косностью материального мира. Ад же есть безграничность нашего эгоизма, дурости, наших иллюзий, нашей агрессивности. Адского много и по эту сторону смерти, ад всюду, где грех создает свой мирок, в котором норма, добро, человеческое оттесняются в подполье, и сытно торжествует бесчеловечная масса "ликующих, праздноболтающих, обагряющих руки в крови" - как это в сегодняшней России, во вчерашнем Ираке, в позавчерашней Германии. Нелегко быть среди восторжествовавшей серости - всегда за чужой счет и при этом всегда строго по закону. Но это лишь слабое подобие того, что клубится по ту сторону смерти, где ничто, конечно, не помогает гордыне - ни нефть, ни политика, ни деньги - но ведь ничто и не мешает, как тут, где самообману, переходящему в попытку господствовать над миром, все-таки мешает то, что окружающие пытаются сопротивляться. В аду сопротивления среды нет, и гордыня разрастается как содержимое выгребной ямы, в которую бросили дрожжей.. Плотная завеса серости, упоенная собою. И быть рядом с этим - быть молча, быть обнаженным от тела - для Иисуса так же больно, как Марии быть рядом с мертвым телом Того, Кого она выносила.

*

Переодевание и гадание объединены в святочных традициях не случайно, они едины, как пространство и время. Переодеваясь, человек фантазирует, перемещаясь по горизонтали, представляя себя на чужом месте: на месте царя, козла, монаха или, напротив, немонахини. Гадая, человек  фантазирует по вертикали, представляя, что ждет его в будущем: женитьба или развод, богатство или дефолт. Или дефолт и проистекающее из оного богатство – ведь у некоторых бывало и такое… Святки – это попытка завоевать судьбу, особенно актуальная для крестьян, которые святками встречали наступающий год и пытались оборониться от засухи, неурожая, волков. Церковь недоброжелательно относится к святочным обрядам не потому, что уверена в будущем и в настоящем – напротив, верующий уверен только в Боге и поэтому  скептически относится ко всяким попыткам без Бога и помимо Бога упорядочить жизнь.  Но к святочной суете недоброжелательно относится и подавляющее большинство жителей России. И дело не в урбанизации. Неизведанное остается неизведанным и в городе, и когда на рождественские каникулы те, кто имеет власть и деньги, едет на жаркие курорты – это всегда немножечко карнавал, переодевание в самом простом виде, как раздевание.  Вместо ряженых – эстрадная попса, вместо гаданий – взрыв политологических прогнозов. Но те, у кого денег нет, а власти и того меньше, у кого нет перспектив, кто уверен только в том, что от него ничего не зависит ни в его личной судьбе, ни в судьбе его семьи и страны – те ограничиваются просто распитием еще одной бутылки водки. Для таких людей что воля, что неволя, все равно, начальство все равно решит само, и всюду одно и то же, а в Антарктиде еще и холодно. Они и в обычное время чувствуют себя не на своем месте, они и так весь год проводят в гаданиях, не будет ли еще хуже. Там, где свободу и риск променяли на безопасность, то исчезает и будущее, и настоящее, остается лишь уверенность в том, что не будет ни лучше, ни хуже, а будет как всегда. Что ж, для таких людей самый органичный праздник – 13 января, Старый Новый год. А самый необходимый – 19 января, Богоявление. Потому что рядом с Богом, который рискнул и стал человеком, из Господа стал рабом – больший карнавал трудно себе представить -  ну как оставаться рабом скуки, трусости и холопства?

*

Пасха когда-то и на Западе, и на Востоке была главным праздником церковного года. Таковым она осталась и в России. А вот на Западе с закатом Средневековья началось восхождение Рождества как праздника если не главного для Церкви как организации, то главного для людей, для дома. Вероятно, это связано было с тем, что коллективизм Средневековья постепенно (на Западе) уходил. В современной России хорошо видно, что Пасха - праздник преимущественно государственного христианства, праздник Христа торжествующего, Христа Царя, и посещение Пасхи есть посещение скорее Царства земного царя. Рождество же - праздник и в России личный, когда Христос предстает в образе младенца. Царем представить себя трудно, младенцем представлять себя естественно.

*

*

Знаменитая фраза из Донна: колокол звонит по тебе - написана, когда он был болен, полагал, что болен смертельно, и он думал, что колокол звонит не только по предыдущей жертве чумы, но и по нему - жертве следующей.

"Когда человек умирает, из книги жизни не вырывают главу - её переводят на иной, лучший язык. Переведена должна быть каждая глава, и у Бога много переводчиков: одну главу переводит возраст, другую болезнь, третью война, четвёртую правосудие" (Донн).

Вполне оценить это сравнение смерти с переводом можно, если вспомнить, что во времена Донна переводчик был соперником - он старался сделать лучше. Шекспировские драмы можно считать переводами - но какими! Таково и воскресение. Но главное, конечно, что Бог не только переводит, но что Бог стал самой книгой, и христианин - глава не в книге смерти, а в книге жизни.

*

*

Не всякая рыба может быть символом Христа. Акула - не может категорически. Золотая рыбка - может, но в этом есть некоторая опасность. Премудрый пескарь - категорически нет, хотя Иисус и есть Премудрость Божия. Тем более, конечно, акулой и премудрым пескарём не может быть христианин.

*

Сравнительно недавно появилось в русском языке выражение "личные отношения с Иисусом". Выражение протестантское (почему обычно и говорят именно "с Иисусом", а не "с Христом"), и есть в нём полемический подтекст: "личные" отношения - то есть, не "организационные", не "семейные", не "государственные". До революции отношения с иностранными странами именовались "сношениями". Теперь слово "сношения" осталось в очень интимном смысле, и немного смешно читать архивные дела о "сношениях России с Ватиканом", "сношениях России с Францией". "Внешние связи" были монополией верховной власти. Решил князь установить отношения с Христом - значит, и все устанавливают...

Однако, "личные отношения" не есть только отношения без посредников. Когда "приватизируют" завод, новый, частный владелец устанавливает с этим заводом свои отношения, но они такие же безличные, как и отношения какого-нибудь министерства. Недостаточно быть личностью, чтобы отношения с другим стали личными. Большинство наших отношений с другими людьми - формальные, "внешние сношения", а не внутренние отношения.

Далеко не всё тут зависит от нашего желания. Не может быть личных отношений с зародышем. Личные отношения с ребёнком завязываются по мере того, как он растёт во чреве матери. Или - не завязываются. Биологического родства недостаточно, и у женщины или мужчины, которые бросили своего ребёнка, нет с ним "личных отношений". Наверное, их можно создать даже после десятилетий пребывания в бегах, но их придётся именно создавать, и начинать надо будет с признания, что никаких "личных" отношений - нет.

Для личных отношений одинаково катастрофично уйти самому и полагать, что другой уйти не может. Именно это объясняет конфликт между празднованием Нового Года и празднованием Рождества Христова. Формально ничего "языческого" в Новом Годе нет. Евреи праздновали и празднуют Новый Год (и начало каждого месяца). Однако, уже апостол Павел возмущался тем, что обращённые им ко Христу галаты "наблюдают ... месяцы, времена и годы". Тут речь идёт, правда, о "субботних годах", но тем более: установление Моисеево, более чем почтенное, а Павел негодует. По той же причине, по которой он наверняка бы обрушился и на Новый Год, да и на Рождество в его современной трактовке ежегодного семейного праздника. Новый Год - или "субботний", то есть, каждый седьмой год - не могут не прийти. А Христос может не прийти. А может - прийти. Он решает, не человек, и если человек согласен, что Христос - личность, имеющая собственную волю, то его отношения с Христом начинают становиться "личными". "Личность" тут - Иисуса, не человека. Так и отношения с ребёнком становятся "личными" по мере того, как родитель признаёт в ребёнке личность. Иначе это будут личные отношения с безличным, но это же абсурд. Наверное, можно назвать "личными" отношения со своей зубной щёткой, со своим компьютером... Впрочем, всё-таки тут лучше употребить более хладнокровное "персональные". Компьютер - персональный, не личный. А "персона", во всяком случае, в русском языке, это довольно иронически воспринимаемая личность. Неприятная, скорее всего, своей замкнутостью и высокомерием.

Личные отношения есть отношения свободного со свободным, творца с творцом, любящего с любящим. "Личные отношения" - это не то, что "личная печать", которая накладывает механический отпечаток себя на бумагу. "Личные отношения" - это непредсказуемый и вечный союз. Если Иисус не воскрес, то не только с Ним невозможны "личные отношения", но и с любым человеком. Смерть не просто убивает личность когда-то в будущем, смерть искажает личность и делает её неполноценной как экзема искажает лицо. К счастью, Иисус воскрес, и личные отношения поэтому возможны не только с Ним, но и с каждым человеком, который рядом с нами. Ещё бы мы хотели этих личных отношений...

*

Иерусалим, Афины, Рим вовсе не были так далеки друг от друга, как это казалось людям, которые зубрили латынь и смеялись над Библией. "Везде одинаков Господень посев" (Губерман). Притчи Иисуса о семенах, сорняках, сеятелях понятны всюду, где люди знают, что бутерброды так же произошли от семян, как сами люди - от обезьян. Боги протягивают людям руку, чтобы те поднялись к ним, - так видел мир Сенека и пояснял:

"Бог - в деталях": для христианина Бог входит в человека не как семя, а как Хлеб, и это напоминает о том, что Бог Евангелия не трепещет перед "фортуной", как боги Сенеки, а любит людей. Он бросает семена веры, но не из этих семян веры выпекается Бог, Бог входит целиком и туда, где вера плохо принялась и почти не взошла. Бог входит в хлеб человечества как один из людей. Для античного философа мир - порождение семян божественного Логоса, Слова. Для Евангелия нет слов, есть Слово, и оно не рождает, а рождается.

*

Американский литератор Уильям Гриффин (Reality and Vision, 1990, p. 60-61) подметил, что, когда ап. Павел просит "облечься во Христа" (Рим. 13, 14), он имеет в виду театр. Слово, употреблённое Павлом, имеет два значения: военное - одеть меч, щит, доспехи, и театральное - одеть маску и одежду театрального персонажа. "Одеть Христа" включает в себя "подражание Христу", но это нечто большее: ведь актёр не просто "подражает", он вживается, он изучает, он отрекается от себя ради двух часов на сцене.

Напротив, папа Ратцингер в проповеди 5.4.2007 использовал притчу из Толстого (подозреваю, что у Толстого из какого-нибудь сборника восточных премудростей): боговоплощение похоже на то, как если бы царь поменялся одеждой с пастухом. Ратцингер талантливый катехизатор, - но катехизация как жанр несовместима с теологией, и он впал в ересь. Элементарную ересь: ведь сравнение человеческой природы во Христе с одеждой, наброшенной на плечи, делает воплощение призрачным. Одежда не есть часть природы человека, напротив. Она не "ипостасна". Человек может лишь "одеть Христа", но Христос не "одевает человека" на Себя, Он становится человеком - и более всего Бог вочеловечивается, когда воскресает именно как человек, а не как Бог.

*

Христос никогда ничего не говорил о Своей любви к людям. Евангелисты часто, упоминая какого-то человека, подчёркивают, что Иисус его любил – не всякого. Про Иакова с Иоанном этого не сказано, но сказано про Лазаря и Иоанна – автора четвёртого Евангелия.  Неудивительно, что лишь тот же Иоанн и лишь один раз сказал, что Иисус любил людей – точнее, что Иисус «возлюбил до конца Своих», то есть, Своих верных. Иисус же Сам говорил всё время о том, что Отец любит, и апостол Павел говорил о том, что Иисус – проявление любви Отца. Что Иисус любит людей, говорит не Библия, а говорят люди. Либо – не говорят.  

*

Рабство греху снято с христианина в вере и крещении, когда он словно на руки получает Христа. И грех, естественный для падшего человека, для раба греха, становится противоестественным фиглярством, актерством для искупленного, святого, для христианина. Многие вполне церковные люди мучаются вопросом: чем находящиеся вне церкви хуже их? Да ничем, кроме того, что они - вне церкви, но и этого одного достаточно, чтобы повиноваться злу. Главный же вопрос, который должен мучать христианина: не чем не-христиане хуже его (ничем), а чем он хуже нехристиан. И здесь ответ ясен: Бог отпустил нас от рабства греху, развязал нас, а мы все же грешим, делаем вид, что и для нас, как для нехристиан, грех - норма падшести. Но нет, у нас на руках - Христос, как был Он на руках Симеоновых. Каждый раз, когда мы грешим, мы бросаем Его оземь, чтобы освободить руки для гнусной и грязной затеи. И поэтому мы - актеры, ибо мы изображаем рабов греху, хотя во Христе стали рабами только и исключительно Богу.

ДЕЛЕНИЕ ГРЕХА

Человеческая природа едина и, благодаря этому, гpех делится: был один Адамов гpех, стало, на сегодняшний день, несколько тpиллионов гpехов, и пpи этом все они похожи, как один виpус гонконгского гpиппа на дpугой виpус гонконгского гpиппа.  Грех словно разносится по человечеству, у которого одна кровеносная система, одно невидимое тело.

«Последний Адам» - Хpистос - победил это деление гpеха, включившись в него. Он pазделил с людьми гpех («взял на Себя гpех миpа», говоpит Писание). Как вpач,  котоpый для победы над болезнью пpививает себе заpазу, так Хpистос не контpольному животному, а Самому Себе, Богу, пpивил не человеческою пpиpоду,  заpаженную гpехом. Hо - не согpешил, хотя гpех подступал к нему вплотную,  подступал именно как к человеку подступает, с глупыми (для Бога) пpедложениями величия, величия и еще pаз величия. Хpистос дал отпоp сатане всеpьез, не как Бог, а именно как человек, и уже в этом было начало исцеления: мы знаем, что можно быть искушаемым, но, с Божьей помощью, можно не искуситься. Конец же исцеления был в смеpти Хpиста и Его воскpесении: мы знаем, что, даже если гpех уничтожит нас за отказ гpешить, мы воскpеснем. 

Со вpемени Хpиста выpажение «делить гpех» пpиобpело новый и пpямо пpотивоположный смысл. Мы, подобно Хpисту и только, поэтому, во Хpисте, можем состpадать гpешнику, мы можем пpинять на себя все плоды гpеха, не беpя его коpня. С точки зpения гpешника, это очень глупо: все гpешат именно потому, что хотят вновь и вновь вкусить кpошечной пpитоpной сладости ненависти и гоpдыни, и pади этого согласны потом ведpами пить уныние и хандpу. А тут люди, котоpые соглашаются хлебать наши пpоблемы, выpосшие из наших гpехов, хотя «сладости» гpеха они не тpогают. 

Апостол Павел, объясняя, как хpистианин должен относиться к собpату-гpешнику, не стал говоpить суpовых слов о том, что надо читать нотации или пpосто не обpащать внимания и думать о собственных гpехах - на суде, мол, каждый судиться отдельно.  Судится каждый отдельно, но судится каждый (хpистианин, во всяком случае) и за то, делил ли он гpехи дpугих. «Если и впадет человек в какое согpешение, вы,  духовные, испpавляйте такового в духе кpотости, наблюдая каждый за собою, чтобы не быть искушенным. Hосите бpемена дpуг дpуга, и таким обpазом исполните закон Хpистов» (Гал. 6,1-2). Hе совеpшай с дpугим пpелюбодеяние, но pаздели с дpугим тоску и ужас, котоpые таятся в пpелюбодеянии, чтобы он увидел эти тоску и ужас,  чтобы почувствовал, что и из дна, на котоpое он опустился, можно воззвать к Богу и Господь спустится и поднимет. 

Конечно, такое возможно только для хpистианина, как и всякий кpест, и здесь есть качественное отличие хpистиан от нехpистиан - pазличие тяжелое, pазличие кpеста,  pазличие двойного, непосильного тpуда, подъемного только, когда мы веpуем во Хpиста и веpой пpизываем Его помощь. «Мы, сильные, должны сносить немощи бессильных и не себе угождать. Каждый из нас должен угождать ближнему, во благо,  к назиданию. Ибо и Хpистос не Себе угождал, но как написано: «злословия злословящих Тебя пали на Меня» (Рим. 15, 2-3). 

Великие инквизитоpы, могучие и сильные - для хpистианина они бессильные,  немощные люди с огpомной пpоблемой, пpямо вытекающей из их гpеха, из гpеха насилия и ненависти. Те, кто отшатнулся от Цеpкви из-за того, что были великие инквизитоpы - для хpистианина и они бессильные, немощные люди с огpомной пpоблемой, пpямо вытекающей из их (не великого инквизитоpа!) гpеха, из гpеха подозpительности и ожесточенности. Хpистианин должен любить и инквизитоpа, и его жеpтву (а жеpтва инквизитоpа не только тот, кого он сжег, но и в геометpической пpогpессии большее число тех, кто этот костеp соблазнил во всех гpядущих веках),  должен pазделить гpех и инквизитоpа, и казненных, и соблазненных им, состpадать обоим, пpежде всего в самом пpостом смысле сопеpеживания. Это очень несправедливо: сострадать не сласти обжорства, а только последствию - расстройству желудка, сострадать не удовольствию сжечь врага, а только последствию - мукам совести.

Без этого сопеpеживания, без возможности сказать: «Да, я знаю, что значит хотеть чистоты Цеpкви до такой степени, что человек хватается за каленое железо»  или «Да, я понял, что значит жаждать Бога до такой степени, что пpотивно даже думать о вхождении в конфессию, где были инквизитоpы», без такого pазделения чужого гpеха хpистианин не сможет ни помолиться заупокой инквизитоpа, ни наставить на путь истины живых инквизитоpов, имя же им легион и все хpистианнейшие, ни победить инквизитоpа в себе (а он есть, в каждом), ни обpатить ко Хpисту соблазненного инквизицией. Я знаю, что значит гpешить, я понял, я почувствовал гpешность гpеха, но все-таки я во Хpисте отказываюсь этим гpехом гpешить и воскpесаю в пpаведность. «Для немощных был как немощный, чтобы пpиобpести немощных» (1 Коp. 9, 22). Мы находим нужные слова для ответа на соблазны только,  если мы познакомились с соблазненным, состpадали ему (а всякий гpех имеет своим плодом не pадость, а именно стpадание) и отвеpгли его. Так чеpез pазделение гpеха пpиумножается благодать.

*

ЖИЗНЬ ВО ХРИСТЕ

На самой заре истории Церкви появилось выражение "жить во Христе". Оно часто кажется не совсем понятным, потому что саму жизнь ощущать и понимать можно по-разному. Для ребенка, стоящего на пороге взрослого мира, жизнь — это жизненный опыт, это своя семья, это друзья. Для юноши, выбирающего профессию, жизнь — это профессиональные знания, это карьера, это успех. Для бедняка, тоскливо смотрящего на роскошь богачей, жизнь — это собственность. Есть и взрослые, ученые, богачи, которые сами полагают, что они живут и живут неплохо, раз они обзавелись семьей, знаниями, деньгами, сделали карьеру, сохранив при этом честь и нравственность.

На пороге своей смерти, у гроба друга или близкого человека, просто в миг простого и ясного взгляда на себя видит человек, что жизнь — это прежде всего сама жизнь, само существование. Ум, деньги, друзья, успехи, — все это лишь ледяные узоры на стекле, и жизнь не узор, а именно стекло. Можно забыть всех и вся, и быть живым, можно потерять здоровье, но быть живым, и скорбное вопрошание: "Разве это жизнь?" твердо отвечать: "Да, это жизнь". Эта жизнь драгоценнее всего, без неё нет ничего, чем дорожат люди, без неё нет человека, любви, карьеры, и кто любит в нас ум или деньги, тот нас не любит. Эта жизнь дорога была и Экклесиасту, овергнувшему все как суету сует, и именно тогда человек понимает суетность своей жизни, когда он нащупывает саму жизнь — прочную, основательную.

Суетна не жизнь, а то, что мы рисуем на ней. После грехопадения человек сохранил все способности, а уж возможностей их приложить у него стало намного больше (ведь он научился прикладывать их не тем концом). И вне рая можно быть умным, добрым, милым, всё можно, можно нарисовать множество фигур на стекле, да только вот беда: стекло потрескивает, оно все тоньше, и вот приходит мгновение, когда оно рассыпается в прах. Нет жизни — и сразу исчезло всё, что казалось таким могучим и основательным. Память о нашем уме, о нашем добре, — не утешение, потому что эта память есть тоже всего лишь узор, и узор не на нашем стеклышке, и узор всегда не такой, как хотелось бы нам.

Бог спасает людей не от глупости, не от одиночества и не от бедности. Бог заботится об основе — о жизни. Поэтому лишь меньшинство людей и лишь меньшую часть своей жизни посвящает Богу, — ведь мало кто беспокоится о самом главном, о том, что и так вроде бы всегда при себе и кажется, несмотря на всевозможные философии и проповеди, нескончаемым. Смерть — слишком большая опасность, чувства так же не вмещают ее, как возможность падения Луны на Землю, и жалко проповедников, который посвящает себя исключительно разговорам о смерти.

Беда Бога в том, что нельзя спасти жизнь, просто раскрыв людям объятья, просто подарив нашей жизни утраченное свойство — вечность. Не все вернутся, а кто вернется, рано или поздно повторит ошибку Адама и Евы. Бессмысленно и брать с человека плату — в виде соблюдения заповедей, милосердия, любви, потому что, заплатив, человек лишь обнаглеет (точнее, еще больше обнаглеет). Остается одно, именно то, что совершил Господь: соединить Свою жизнь с человеческой, лишив Себя свободы не знать смерти и оставив за человеком свободу жить или умирать.

Иконы, фрески, картины часто реставрируют, накладывая на краски материю, к которой краски прилипают, отлипая от того холста, доски, стены, на который их положил художник. Затем подставляют новую основу для красок. Так жизнь Христа — новая основа для человеческого существования. Вера в Иисуса не лишает человека ума и памяти, не лишает ничего из того, что мы считаем существенным (хотя все это лишь узоры на стекле). Иисус "всего лишь" дает новую основу для всего, что накопил человек, — и уж дело человека принять новую жизнь.

На вечной жизни уже не нарисуешь ничего злого и греховного, поэтому христианин, если даже и грешит, кается — либо перестает быть христианином. На жизни истлевающей грех удерживается, с жизни вечной скатывается — увы, может скатиться вместе с согрешившим. Человек, принявший от Христа новую жизнь — новую основу для всего, что составляет признаки жизни — умирает по видимости так же, как неверующий. Этого требует свобода спасения: если бы верующие все были избавлены от агонии, если бы за каждым приезжала огненная колесница увозить прямо в рай, тогда бы не смогли бы люди не верить. Внешне одинакова судьба и бумаги, и золотого кольца, брошенного в печь. Даже верующий часто не чувствует или забывает, что главное, полученное им — не ум, не знания, не чувства, а просто вечная жизнь, и тогда начинает верующий грешить гордыней. Но если остается вера в Христа, — гордыня сталкивается с живым Спасителем, ибо Его жизнь не есть нечто интеллектуальное или бесплотное, жизнь Божия жива и, подстилая весь мир, колеблет его, как ни одно землетрясение не в силах поколебать, колеблет и человека, искажая все наши драгоценные узоры, чтобы мы схватились за основу и не отпускали ее.

*

"Умереть за Христа" - выражение, насчитывающее много веков. Однако, это выражение новее Нового Завета. Апостол Пётр, правда, выразил готовность умереть с Христом, - но это самый позорный момент его биографии. Иисус тут же Петра и срезал: не боись, не умрёшь, предпочтёшь отречься. Предание говорит, что Пётр все-таки был казнён за веру. Однако, вряд ли он при этом говорил: "Щас умру за Христа!" В четвертый раз на одни грабли даже апостол Пётр старался не наступать.

"Умереть за Христа" - фигура речи, заменяющая более полное выражение - "умереть за веру во Христа" или, ещё точнее, "умереть, но отказаться объявить себя неверующим во Христа". Именно это имел в виду апостол Павел, когда с пылом восклицал: "Я не только хочу быть узником, но готов умереть в Иерусалиме за имя Господа Иисуса". Смерть за веру - это более или менее понятно. Человек может и за деньги умереть, и за амбицию, и за друга, и за детей. Но как можно "умереть за Христа"? "Умереть за" означает "умереть ради блага того-то или того-то". Ясно, какое благо мужу, если жена отдаст свой мозг ему пересадить. Ясно, какое благо вере, представители которой идут за неё на смерть. Имя Божие украшается таким подвигом, но Сам Бог - помилуйте! Богу - а за Христа умирают верующего в Него как Бога - Богу-то какая радость от смерти вообще и, тем более, от смерти верующих в Него? Да никакой радости, а одна печаль и продолжение Голгофы! Да, Пётр своей смертью "прославил Бога" (Ио. 21, 19) - как и любой мученик. Только Богу-то слава не нужна абсолютно. "Слава Божия" - это сияние Божие. Лампочка сияет, но ведь не для себя же?

Слава Божия - включая славу святых - не Богу нужна, людям. Поэтому-то так абсурдно полагать, что прославляющие Бога праведники делают что-то, без чего Бог заржавеет. Бог ни в славе, ни в смазке не нуждается. Человек вполне славит Бога тогда, когда делает от избытка своих чувств, своей радости, а не потому что боится: Бог без его прославлений скукожится. Бог прославляет, человек ли прославляет, - всё равно, вся польза от прославления зачисляется на счёт людей, не Бога.

Средние века, которые ещё не всюду кончились, ценили смерть более жизни. Поэтому мало беспокоились о любви и милосердии, творчестве и радости, а много беспокоились, как бы не умереть без покаяния. Смерть так же превращалась в идола, как в наши дни превращается в идола творчество. Это не означает, что жизнь и смерть безразличны для христианина. Они очень важны, но это важность подарков от Бога, а не Богу.

Апостол Павел как-то сказал, что смерть не разлучит его с Богом. Только он тут же, через запятую, добавил: "и жизнь". А потом насыпал ещё ангелов, настоящее время, будущее, три измерения (Рим. 8, 38). "Жить за Христа", "умереть за Христа", - всё это поэзия, не более того. Бог не какой-нибудь господин, который погибнет, если у него не будет верного царедворца, абреков и кунаков, которых на него пахать, за него умирать.

"Христианская кончина", "христианская смерть", равно как и "христианская жизнь", - это прежде всего своя собственная жизнь, своя собственная смерть. "Жизнь во Христе" противостоит не "жизни моей", а "жизни в эгоизме". Моя гордыня, мой эгоизм отводят меня и от Бога, и от меня самого. Сколько людей от жадности или трусости прожили не свою жизнь, а вздорную, пустую жизнь холуя-лакея, а то и царька-морька. Как мало людей умерли "своей смертью" - большинство умирают нелепой, случайной смертью, никак не связанной с их личностью. "Своя смерть" может быть и насильственной, может быть мучительной, может быть мученической. Смерть в грехе может быть даже сладкой, но это - чужая смерть, чужая кровать, чужая сладость. А своего - лишь муки после такой смерти. Может быть чужой и героическая смерть, которая со стороны будет казаться святой и христианской. Многое при встрече с Христом окажется совсем не тем, чем виделось... Но ведь и Христос окажется не тем, кем мы Его воображали, Он окажется несравненно более и Иисусом, и Спасителем, и Сыном Божиим, и Господом, и Богом!

*

"Вера в Христа" сперва была прежде всего противостоянием неверию в то, что Иисус есть Христос. Это противостояние навсегда запечатлелось в Евангелии, но противостояние-то уже давно исчезло. Сегодня отрицание мессианства Иисуса не присутствует в горизонте большинства христиан, да и неверующих. Это нужно долго искать иудея, раскачивать его на спор... Тогда "спасение через веру в Христа" становится чем-то иным. Ну, веруем в то, что Иисус есть Христос - и что? Да, Богочеловек. И причём тут вечная жизнь, рай, спасение? Эта вера пришла и развалилась у меня в душе, я её, скорее, пытаюсь как-то оттеснить, чтобы слегка пожить нормально, как я понимаю "норму". Я не ощущал себя погибавшим без этой веры, не ощущаю себя спасёным с этой верой. Христос мне значительно интереснее моей веры в Христа, не говорю уже о чужой.

Разве нормально, когда сама вера становится идолом, когда человеком возбуждает себя рассказами про горячую веру других? Вера других всегда возбудительнее, чем своя, как речь других всегда слаще, чем своя. Свои-то речи мы слышим одновременно и внутренним слухом, поэтому, если мы слышим себя в записи, не узнаём собственного голоса и он кажется нам неприятным. Когда святые говорили, что их вера слаба, а сами они грешные, они ведь слышали себя ещё и изнутри.

Сегодня вера в то, что человек Иисус был Сыном Божиим и Спасителем противостоит неверию в то, что в человеке есть человеческое. Сегодня под вопросом не Бог, а человек. Он проверяется на прочность, он проходит пустыню индивидуализма. Что Бог стал человеком - многие веруют, но при этом не веруют в то, что человек есть человек. Не только материалисты, но и верующие сегодня видят в человеке лишь сумму социальных связей, продукт "условий", "формации", то, что в металлургии называют "отливка по утраченной форме" - когда наливают жидкий металл в форму, а потом эту форму разбивают. В такого человека Богу вселиться нетрудно, как нетрудно мухе влететь в банку. Воплотится и ещё много пустого места останется! Вот вселиться в человека рассыпающегося, зыбкого, тонкого настолько, что его иголкой не подцепить, - вот это трудно.

Так что у райских врат вряд ли будут спрашивать - людей нашего времени, во всяком случае - "веровал в то, что Иисус есть Христос". Ну, веровал - в доказательство предъявим тысчонку обруганных еретиков. Спросят, скорее, "ты веровал в то, что Спасителю нужен именно ты, не человечество вообще, а ты, чисто конкретно? Ты веровал в то, что Спаситель есть не человек вообще, что Христос есть Иисус? Ты в это так веровал, что в любом человеке видел именно этого человека, такого нелюбого, а единственного?"

Вера в Христа есть вера в то, что Христос может открыть мне не Царство Небесное, а ближнего открыть - да и нет другого рая, кроме ближнего, другой вечности, кроме вечности неисчерпаемой уникальности людей. Ради этого и воскресение - чтобы вечность была не в памяти, а в рёбрах.

*

Христианство хорошо, потому что оно игра. Наступило "благоприятное время" - время спасения - время игры. Игра есть несерьёзное занятие, возможное благодаря тому, что серьёзное уже сделано. Христианин можно быть, потому что христианину ничего не нужно делать. Всё сделано и делается Христом. Вот Пётр всю ночь ловил рыбу и не поймал, а тут по приказанию Иисуса забрасывает сеть и вытаскивает полные, так что они рвутся. Рвутся! Этот богатый улов не вполне серьёзен, он возвращается назад через прореху, как после игры всё возвращают на место. Иисус сделал работу - да не рыболовную работу, а работу Божию, чудо сделал. Петру страшно - большой улов без малейших усилий... Не придётся ли платить?

Серьёзные люди знают, что бесплатный сыр бывает лишь в мышеловке, что за большой улов без усилий придётся потом так заплатить, что лучше бы с усилиями... На этом стоит вся древность: мир равновесен, за всё надо платить.И это верно - только заплатил Бог. Поэтому на литургии священник перед "Иже херувимы" молится, говоря: ну как я или даже мы месте могу сделать хлеб Христом! Да хоть бы тут мой епископ был, всё равно не сможем! Ты сам епископ, первый и единственный, Ты делаешь! А мы так - играем внутри огромного серьёзного дела Божия.

Как дети играем, не вполне понимая - да вообще не очень понимая - как серьёзно и трагично далось наше спасение. Если бы вполне понимали, мы бы ещё более играли, мы бы никода всерьёз никого не толкали, никого бы не обижали - разве во время игры можно всерьёз сердиться и толкаться!!! Все беды наши - несерьёзные. Они не влияют на настоящую жизнь, они ограничены футбольным полем нашей жизни.

Этим сознанием, что все человеческие усилия - не настоящие, символические (в лучшем случае, а в худшем богоборческие и человекоубийственные), оправдана религия как создание особого пространства - игрового по принципам функционирования. Особый язык, особая спортивная форма, отчаянные усилия и - результата быть не может, потому что это игра, а результат - в мире Божием. Вот почему "отличное время", "время благоприятное", говорит апостол Павел о времени, когда его били, ругали (причём свои же). Именно потому, что били, причём неправедно - значит, опять Бог со мной играет, навалил на меня "врагов", словно в регби. Радоваться можно спокойно - в случае удачи и победы никому платить не надо, приз есть приз. Горевать не надо - это же игра. Синяки от сшибок во время игры мы считаем своим крестом - комики! Иисус несёт наш крест, не мы. Хорошо устроились; это и есть Евангелие.

*

Бонхёффер мучительно ищет слова, чтобы освежить Слово. Он противопоставляет не закон и благодать (закон и милость, в переводе 2002 г.), а личное и безличное. Идти за Христом означает идти за личностью, а не за безличным Законом.

*

Иисус очень часто описывает отношения Бога и людей как отношения Хозяина какого-то "бизнеса" (поля, виноградника, торговли) к наёмным работником.

Человек, даже верующий, инстинктивно описывает свои отношения с Богом точно так же: словно я - хозяин, а Бог - мой работник. Моё поле!

Нужно пройти через притчи Иисуса, нужно почувствовать Бога Хозяином, чтобы прийти к правде: нет ни хозяина, ни работника, нет найма, нет бизнеса. Для духовно незрелого это страшно: не исчезает ли человек, не исчезает ли Бог там, где исчезает иерархизм. Нет, напротив - только там проявляются они по-настоящему. Любить можно лишь Лицо, а не положение в иерархии или партнёра по бизнесу. Поле - одно, общее, вместе на нём расти и жить. Единая теория поля - мечта физиков, практика единого поля - мечта Бога.

*

Каждый человек подобен Христу тем, что может считать себя абсолютно чужеродным миру - обособленным даже от родителей, от детей и любимых, близких. Лео Таксиль в "Забавном Евангелии" хихикал - зачем начинать Евангелие с длиннющего родословия, если всё равно это родословие не Марии, не Иисуса, а Иосифа - человека "случайного". Приёмного отца. Только выражение "приёмный отец" может означать отца, который принял - и отца, который принят. Настоящий отец - тот, который и вполне принял ребёнка, принял не только как физиологического потомка, но принял как духовно близкого человека. Настоящий отец - тот, который был принят ребёнком свободно и любовно; ребёнок так даже не может принять, для этого ребёнок должен вырасти во взрослого. Насколько это сложно, видно из величайшей трагедии современности: Гамлет ведь спрашивает не вообще о том, жить или не жить, а о том, быть или не быть сыном своего отца. "Быть сыном" означало для него (для его времени и среды) отомстить за смерть отца, убить убийц. Не отдал долг кровной мести - плохой сын, не сын. Ждали Мессию как того, кто будет идеальным сыном всех праотцев: за всех отомстит. Далёкие от идеала нравственности люди представляют себе идеал искажённо. Иисус же оказался сыном и Адама, и Авраама, и всех-всех-всех, идеальным с точки зрения Бога: Тот, кто отказывается восстанавливать справедливость через месть, устанавливать мир через меч. Человек уходит от предков, уходит от человечества в себя как неповторимую и свободную личность. Только в таком качестве человек способен вполне к творчеству и любви. Уходит от предков и окружающих как от тех, кто в нём нуждается, как от кредиторов, уходит от выполнения долга мести, долга любви, долга социального строительства. Уходит человек в глубину своего сердца и в этой глубине обнаруживает дверцу в бесконечность - проходит в неё - и встречает там тех, кого оставил. Встречает в новом, Божьем свете, встречает как тех, кто нуждается в нашей любви, как тех, в ком горит любовь и вера. Горит по-разному, горит и чадит, а иногда горит и сжигает, но всё же, как нет человека, который бы не грешил, нет человека, который бы не имел в себе человеческого. К этому человеческому человек и призван прийти в себе и в других. Быть собой означает быть со всеми - уже по собственному решению, в Духе Божием. Не быть означает мстить, манипулировать, ненавидеть. Быть означает любить.

*

Можно превратить воду в вино. Можно превратить вино в Кровь. Кровь нельзя превратить ни в воду, ни в вино. Кровь превращается лишь в грязь - для тех, кто её проливает.

Большинство людей не видят разницы между кровью пролитой и перелитой. Им кажется, что, проливая чужую кровь - кровь убийц, кровь врагов, да просто опасных людей - они переливают её в умерших или в живых, которых любят. Заполняют ров между собой и теми, кто посягает на их жизнь. Возможно, поэтому библейский запрет на пролитие крови умудряются толковать как запрет на её переливание, тогда как переливание крови легчайший вид милосердия, а пролитие крови - тягчайший грех.

"Невозможно" - вот что вдохновляет любое кровопролитие. Невозможно без пролития крови защитить любимых людей. Ну что ж, вздыхает Творец, невозможно так невозможно - пожалуйста, проливайте Мою. Что невозможнее: Богу родиться человеком и отдать Себя на распятие или защититься, не проливая ничьей крови? Тут самый заядлый антихристианин скажет, что скорее готов признать Иисуса Богом, чем отказаться от кровопролития - войны, пальбы, антитеррористических операций (слово-то какое хирургическое - словно "оперируют", переливая кровь, а не проливая). В конце концов, теологические тонкости - теория, а безопасность - насущная необходимость. В самом деле, ну, допустим, спас меня этот ваш Иисус, а ракета в меня попала и разнесла на клочья? Так что на Бога надейся, а кровь проливай.

"Возможно" - вот что такое "благая весть". Возможно Иордану быть местом мира и покаяния, соединяющих людей с Богом, а не разъединяющим людей между собой. Возможно не проливать крови, а переливать кровь нуждающемуся. Возможно пожертвовать безопасностью, а что или Кто приходит на освободившееся место - это уж каждый смотрит сам.

*

В гимнах, посвящённых Крещению Христа, есть фраза: "Иордан побеже вспять". Подразумевается сравнение с переходом евреев через Красное море. Если вода "расступается", значит, одна часть воды движется в одну сторону, а другая в противоположная. Поскольку море никуда не течёт, нельзя сказать, что та или иная часть воды потекла "вспять". Вот про реку так сказать можно, и "скорее река потечёт вспять" синоним невозможного. Только это - "невозможность" объединяет Христа и Моисея. Оба невозможны, как невозможна свобода, оба так же реальны. Где-то у истоков времён река жизни совершила невероятное - изменила русло и направилась к смерти.

С тех пор вершина человеческой мудрости - помнить о смерти. Лучшее - и предсмертное! - державинское стихотворение сделало русским общечеловеческий стон: "Река времён в своём стремленьи // Уносит все дела людей // И топит в пропасти забвенья // Народы, царства и царей".

Наука, которая только и умеет проводить через две точки прямые,твердит, что смерть неизбежна. Что ж, именно это твердил Бог: нарушение заповеди делает неизбежной смерть. А вот чего не говорит наука, но говорит Откровение: милосердие Божие, покаяние, благодать побеждают смерть. Река жизни - живая река, она не должна впадать в огромный безвидный океан смерти, она бесконечно восходит к своему кошечному до невидимости Началу - Богу.

Люди не покаются - Бог придёт каяться за них. Люди обретают свободу, переходя из одной страны в другую, Бог предлагает другую свободу - Он переходит с Неба в смерть. Иордан - первая остановка. Реку жизни, текущую к смерти, останавливает смирение Божие - даже не смирение, ибо не может смиряться Тот, Кто не горд, а солидарность Божия - солидарность с теми, кто Его предал.

Конечно, остаётся и течение к смерти. Старое русло полно, люди грехами словно совочками выкапывают плотину, воздвигнутую Иисусом. Сперва выщипываем перья себе и окружающим, а потом удивляемся, почему мы летаем лишь во сне! Жизнь - настоящая жизнь, а не та, которая есть короткий миг протекания между бачком и канализацией - есть непрерывный полёт, единственное нормальное для человека состояние, о котором даёт отдалённое, но верное представление и полёты во сне, и любовь наяву. Устремляется человек в бесконечную высь, когда не стремится быть выше всех, когда прощает, когда дарит, когда терпит. Конечно, это ещё не полёт - это лишь махание крыльями, а уж Дух подхватывает. Здесь так же невозможно определить, кто и что главное, как невозможно сказать, плывёт ли человек, потому что он в воде или потому что он двигает руками и ногами. Без воды не поплывёт, без движения тоже. Так и река жизни - человек плывёт по ней, когда решается прыгнуть с плотика эгоизма, но именно в воду прыгнуть и грести, а не идти ко дну.

*

Иисус был еврей. Обычно об этом напоминают, чтобы защитить евреев от христианствующих антисемитов. Однако, первые христиане - которые все были евреи - понимали это как необходимость защитить евреев от Бога. Защититься же от Бога человек - даже еврей - может одним-единственным способом: покаянием. Покаяние исходит из веры в то, что Есть, от Кого защищаться покаянием, что этот Кто таков, что защищаться нужно покаянием. Покаяние есть момент, в котором совпадает порыв к вере и порыв благодати, движение человека к Богу и движение Бога к человеку.

ХРИСТА НЕ БЫЛО И НЕТ!

Три тысячелетия разделяют древнего еврея, который говорит о Помазаннике-Машиахе, и современного американца - учёного, который издаёт монографию об Иисусе как раввине. Бытовые условия очень разные, но главное, к сожалению, одинаково. Люди по-прежнему бесчеловечно думают о себе и о других, сводят человека к его свойствам. Назвать человека "спасителем" так же бесчеловечно, как назвать его "евреем", "велосипедистом", "неряхой".

Понятен восторг человека, которому всё детство вдалбливали в голову образ Христа - белокурого голубоглазого американца с аккуратной бородкой. И тут вдруг - ах! Он же был как раввин из синагоги!! Мы неправильно всё про Него понимали и думали, но если начнём думать про Него как про раввина, то всё будет правильно!!!

Да не был Иисус раввином, евреем, "помазанником", "машиахом", "христом" и так далее. Он был подобен нам во всём, кроме греха, а главный грех человека есть сужения себя до какого-то одного своего свойства. Есть люди, которые "мужчины" или "женщины". Встречаются даже люди, которые "я доктор наук!". "Я общественный деятель!" "Выдающийся блоггер!" "Миллионер!!!" Чтобы понять таких упрощённых людей, достаточно понять, каким штампом они припечатали себя и окружающий мир.

Вечные муки - это когда пытаются определить себя и других через "не еврей, а грек", "не мужчина, а женщина", "не спаситель, а губитель". Как было бы вечной мукой человеку, который научился читать, вечно читать, не подымая головы. Не для того учатся читать.

Несчастные, бедные люди. Вот она - гибель, от которой спасает вера в Иисус, Который не есть ни Иисус, ни Спаситель, никто. Он есть Он. "Аз есмь сущий".

*

Спаситель... Если Он - Спаситель, то Он должен быть похож по самочувствию на тех героев, которых любят описывать фантастов. Вроде недавно представленного кинозрителям очередного прогрессора Максима Каммерера, этого межпланетного Путинодведева. Он лучше, чище, умнее, ловчее, сильнее окружающих. Ему, конечно, тоже нелегко, но это, в основном, моральная тяжесть. Ну не могут его понять! Ну не может он всем сразу помочь - не поймут-с... Не созрели-с... Его крест - разочарование в доброте, Его мудрость - цинизм, добрый такой, усталый, но всё же цинизм... Ну нельзя на них положиться... На себе придётся тащить...

Нет, не такой Иисус... И не тащит Он христиан. Притча о заблудшей овце описывает отношения до крещения. Нашёл - притащил. Теперь пасись. Ты не хуже и не лучше других овец. Да, Иисус умнее, сильнее и т.п. Но Он - другой абсолютно. Он не разочаровывается, потому что не очаровывался. Иисус - не из будущего, Он - из вечности. Он страдает побольше героев - но не потому, что знает, что люди тупые и жестокие, а потому что знает, что они не тупые, не жестокие, и всё, что согрешают, согрешают по своей воле. По неведению, но по своей воле. Людей нельзя презирать, но людей можно простить. Людей нельзя улучшить, но можно стать одним из них - и вот на это Бог способен, а люди мало способны, люди всё хотят подняться, хотя не могут стать выше других, Бог же опускается до людей и предлагает нам не совершенство, не светлое будущее, а Себя. Вожди - состоявшиеся и несостоявшиеся (последних, разумеется, в миллиарды раз больше) страдают от непонимания масс, Иисус же страдает от того, что прекрасно мы Его понимаем, только себя и других людей не хотим понять.

*

Исаак Сирин объяснял Христа не самым обычным образом. Для спасения людей Христос не обязателен. Нас можно было вернуть в рай, к правде другим образом, не заставляя Иисуса страдать. Может быть, вообще без схождения к людям. Зачем же выбран такой путь? Не "зачем", а "отчего". От любви.

Любовь нерациональна. Она ищет не самого короткого пути, а самого любовного. Рационально зачатие в пробирке, безо всяких там поцелуев и ссор, объятий и примирений.

Именно то, что у героя романа Войнич "Овод" вызывало бешеную ненависть к Богу, у Исаака Сирина вызывает любовь к Богу. Отец отдаёт Сына на смерть - разве это не предательство любви к Сыну? Так спрашивает человек, для которого другие люди не существуют.

Овод совершает подвиг ради освобождения итальянского народа. При этом он сам, скорее, англичанин, а итальянский народ, если и мучается, то уж меньше всего от австрийского "ига". Человек жертвует собой ради ближних, не из любви к ближним, а потому что у человека конфликт с отцом. Жертва - лишь средство выразить ненависть к отцу. Не жертва это, а болезненная, извращённая форма самолечения.

Иисус любит Отца так, что Ему не нужно доказывать эту любовь самопожертвованием. То, что многие люди сегодня считают трагическим и бессмысленным недоразумением - Распятие - есть единственное рациональное зерно в истории. Рациональное, потому что нужное не рассудку, а сердцу. Крест есть указатель, и указывают Крест на любовь Божию. Потому что для любви даже умереть за любимого - всего лишь игра, пустяк в сравнении с возможностью показать любимому, на что готова любовь.

*

Не случайно говорят: "Оглядел с ног до головы". И в кинофильмах сперва показывают роскошные туфли из крокодиловой кожи... Главное - мужчины эволюционируют именно в таком направлении: от разглядывания женских ножек к настоящей зрелости: посмотреть любимой в глаза. И, наоборот, отводит глаза - значит, пора срочно проводить любви реанимационные мероприятия. Соответственно, властолюбие запрещает глядеть себе в лицо - пади ниц и разглядывай мои ботинки. Разглядел? Теперь целуй.

Так и со Христом. Сперва видишь Его снизу. Лица не видно, точнее, неинтересно. Интересен "лик" - то есть лицо символическое, обобщённое. Беда в том, что именно большинство людей мы "в упор не видим", видим не лица, а лики. Что-то стёртое, расплывающееся или, напротив, смешивающееся в один фоторобот. В этом отношении о большинстве людей можно сказать, как о Боге, что лицо их нам недоступно. Бога нельзя видеть, потому что мы Его подобие - всего лишь подобие, и этот крошечный сдвиг, зазор отдаляет человека от Бога, может быть, больше, чем обезьяну. Человека же можно видеть - да "близок локоть". Мешает эгоизм. Себя, прежде всего себя, нельзя увидеть, да и боязно, тем более, нельзя подлинно увидеть другого, как нельзя делать искусственное дыхание, если задыхаешься.

Христос - точка, в которой "нельзя" превращается в "нужно и возможно". Не "можно", а именно "возможно". Если хотя бы пунктиром жить по заповедям... Но лучше бы не пунктиром, а то пунктир имеет свойство утончаться... В общем, ползти... Подтягиваться... Молить... Терпеть собственное несовершенство и уж подавно чужое... Тогда постепенно начинается проявляться Лицо. Абсолютно невидимое, абсолютно конкретное, абсолютно живое, абсолютно совпадающее с любым мужским и женским лицом и в то же время абсолютно неповторимое...

НЕТРУДНО БЫТЬ БОГОМ

Главный подвиг Иисуса - что не пытался быть богом. Быть богом, пытаться быть богом - ежедневное занятие большинства людей. Не в смысле творчества вселенных, хотя этим тоже не брезгуем - выдумать какую-нибудь иллюзион, сотворить образ ближнего по образу и подобию своему, только, конечно, слабее и грешнее. Но самое величественное - быть Богом Судьёй. Даже не Судьёй, а Судией. Наводить порядок. Объяснять, что справедливо, а что нет.

В этом вся суть предательства, а предательство содержится в любом грехе как зёрна в яблоке и позволяет греху размножаться. Предатель всегда судит себя, судит очень строго и выносит приговор: "Не виновен. Поступил наилучшим образом".

Продал Христа? Во-первых, Он сам этого хотел, во-вторых, и без меня Его бы арестовали, в-третьих, на моём месте всякий бы так поступил.

Политики пошли на поводу у диктатора, своего или чужого? Но Вы не представляете, что могло бы случиться в противном случае!

Муж изменил жене? О, тут соединяются все оправдания предательства, и политические, и религиозные, интеллектуальные и эмоциональные.

Равенство полов требует сказать то же о жёнах, изменяющих мужу? Нет возражений!

Нетрудно пытаться быть богом. Результат один: будешь божком, и хорошо ещё, если только в собственных глазах. Так сладко - судить окружающих, судить самого себя суровым судом, не подозревая, что суд окружающих всегда если не суровее, то справедливее. Быть судьёй в своём собственном деле настолько увлекательно, что множество людей - как ни трудно в это поверить - занимаются этим публично и оповещают окружающих: "Я - хороший философ". "Я - неплохой политик"... А они всего лишь люди не на своём месте...

Иисус молчал не потому, что не мог ничего сказать, а потому что любое слово звучало бы как самооправдание. Иисус хочет, чтобы Его оправдывали другие. Вера в Воскресение Христа и есть оправдание Христа.

Иисус одинок. Предатели предпочитают соединяться по двое или трое. Как "тройки" при коммунистах. А свидетельствует, что Б прав, Б подтверждает справедливость действий В, В оправдывает А. Иисус никого не оправдывает (хотя всех прощает), поэтому, если уж в Него веруют, если уж называют Воскресение - справедливым делом, а Распятие - несправедливым, то это от благодати, не от расчёта.

*

Один из способов самопознания - создать модель человека, разложив её на составляющие элементы. В художественной литературе можно назвать, к примеру, братьев Карамазовых - дух это Алёша, душа это Иван, тело это Дмитрий. С не меньшим блеском, хотя совсем с другими целями, ту же операцию проделал автор "Трёх мушкетёров": Арамис - дух, Атос - душа, Портос - тело.

Главное же - оба литератора, разделив человека на три основные составляющие, позаботились создать и поставить рядом - нет, не цельного человека, а Христа. То, образом и подобием чего является человек. Цельность не ту, которую мы знаем в реальном мире, а ту, которая где-то рядом, мы ощущаем её дыхание, мы тянемся к ней, но нужно нечто больше "тяги", чтобы её коснуься.

Конечно, различие авторов дало себя знать в том, как именно реализован приём.

Д'Артаньян как Спаситель, раз за разом спускающийся в бездну ко грешникам и изводящий всех к свету, - это средневековый Христос, Христос Победитель, браво потрясающий крестом словно шпагой.

Христос Достоевского - Смердяков. Юродивый - а каким ещё может быть Христос в России? Ну не гламурный же тютчевский, благословляющий бедненьких и несчастненьких лапотников, замученных... а как не замучаться, завоёвывая под себя всё новые и новые пространства, зачищая их от коренных жителей и загаживая...

Попытался Достоевский изобразить Христа в князе Мышкине, да вышло не совсем то - слишком добренький. И тогда, поднатужившись, он переделал Мышкина в Смердякова. Оставил падучую, оставил маргинальность, но из блаженнького сусального сделал блаженного едкого. Исторически блаженные были именно кислотой, пытавшейся разъесть позолоту окладов, чтобы обнажить лик Христов. "Накопив впечатлений за многие годы, бросит всё и уйдёт в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе", - это сказано о Смердякове, но так можно и подытожить Христа, Который ведь не случайно поминал огонь Содома и Гоморры в приложении к родным пенатам. Да и разрушение Иерусалима, в конце концов, без воли Христа не состоялось бы - кого люблю, того палю.

Христос - лучшая часть каждого человека. Самая опасная для человека часть. Совесть - не опасна, она всего лишь механическая погонялка-устыжалка. Но задавить её нетрудно, она внутри нас, да и удовлетворить её нетрудно, достаточно поднатореть в софистике. Христос - опасен, потому что Он - вне. Его не подчинишь и не заболтаешь. Он и драгоценен, потому что без Него вся жизнь была бы трёхмерна - ну, ум, ну, дух, ну, плоть... А главное-то где? Главное не может быть частью нас, главное не может быть абстракцией, главное должно быть полнокровно, одновременно и выше, и ниже нас. Таков Иисус.

ЛИЧНАЯ ВСТРЕЧА СО СВОЕЙ ЛИЧНОСТЬЮ

"Личная встреча с Иисусом" - это протестантское выражение постепенно проникает и в православную традицию - достаточно заменить на "личная встреча с Господом Иисусом Христом".

А какая ещё, собственно, может быть встреча?

О, в Средние века - да и в любые века в любом архаическом, строго иерархизированном обществе - бывает масса встреч через посредников. Например, жених с невестой встречаются, причём оба молчат, а невеста ещё и с закрытым лицом, а разговаривают родители. Или совершают обряд венчания, а вместо жениха - его полномочный представитель. Жениху некогда, он трон нагревает, державой управляет. Да сын к отцу в патриархальном обществе не смел иногда прямо обратиться, обращался к матери, а уж та папочке говорила: "Мол, Ваня прощенья просит, можно его не пороть"...

Встреча с Иисусом в таких культурах и веках воспринималась как встреча с большим-большим королём, самым королевским королём. Такому нельзя прямо вопрос задать. Надо стоять на коленях, уткнувшись головой в пол, духовенство же все твои просьбы передаст. Нет, ты можешь и сам помолиться, но всё же надёжнее и доходчивее, сильнее, если ты записочку за здравие напишешь, а священник её в алтаре прочтёт.

Вот вместо этого "личная встреча" - замечательно!

Однако, после пятисот лет "личной встречи" позволительно спросить: а можно ли считать "личной" встречу, если лица одной из сторон решительно не видно? Нет, может, Иисус мелькнёт - как перед апостолом Павлом - но тем обиднее, что большую часть времени не "личная встреча с Иисусом", а "воспоминание о личной встрече". Это как-то не по-людски, не очень-то вежливо со стороны Иисуса.

Так ведь не Господь придумал про "личную встречу". В Библии этого краеугольного протестантского выражения нет, как нет вообще про "личность".

Личной встречи с Иисусом быть не может по двум причинам. Во-первых, Господь решительно желает оставаться невидимым. Что даёт полное основание очередному раввину заявлять, что неважно, воскрес Иисус или нет, а важно, что встреча с Ним невозможна. Действительно, невозможна.

Возможна лишь встреча с Иисусом в Духе Святом. Если бы за Вознесением не последовала Пятидесятница, никакой Церкви, никакого христианства не было бы.

Дух Святой - Святой. Он не ломается, не упирается, Он - приходит. Он дышет, где хочет. Правда, Дух Святой не может прийти в место, которое не существует. И вот вопрос: а существует ли моя личность? Эмоции мои существуют, интеллект крутится, воля вольничает, а вот насчёт личности как-то уверенности нет... Если уж говорить о личности по большому счёту, а не как в психологии, где что есть, то и личность.

Чтобы получилась личная встреча с Богом, должна быть личность, а личность появляется только постепенно в результате встречи с Богом... Ну и кто у нас будет первым, яйцо или курица? Наверное, всё-таки яйцо. Пасхальное.

*

Иисус, конечно, фарисей - Он говорит на языке фарисеев, для Него крайне важно всё, что связано с телом. Он не рассматривает тело как досадный и неудобный рудимент животного, "праха" в человеке.

"Скорей бы от этого тела избавиться!" - так думают многие, так чувствуют многие. О, конечно, при этом невольно воображают, что "бесплотный дух", "пневматический человек" будет лучше, чем человек телесный - свободнее в передвижениях, нестареющий. Как многие люди страдают интернет-зависимостью, потому что им приятнее тот дутый облик, который они сочинили себе в виртуальном мире. Это электронные графоманы, которые пишут не для того, как выразился Бердяев, чтобы слово стало плотью, а чтобы плоть стала словом. Близко к этому саддукейство, если понимать под ним наивную веру некоторых людей в то, что в своём жонглировании деньгами, в своих предприятиях они преображаются, лучшеют и это максимум, на что способен человек.

Иисус и фарисеи - трезвы. Однако, трезвость сама по себе лишь отправная точка; Иисус совершенно иначе решает проблему тела. Он рассматривает тело не как изолированный предмет, а как часть проволоки, по которой течёт ток. Для человека-то именно тело, скорее, чем душа, есть средоточие его уникальности. Души легко представить облачками, которые сливаются в одно облако, а представить себе тела, сливающиеся в один белковый коктейль... Фу, гадость! Да и секс, знаете ли... только любовь снимает отвращение, которое человек разумный испытывает перед таким способом общения. То ли дело сократические диалоги и платонические рассуждения!

Тело для Иисуса - средство диалога, общения. Разорвать общение с людьми ради сохранения чистоты - даже ради богообщения - тупик. Нужно что-то делать. Это "что-то" и описано в заповедях блаженства: плакать, убегать, сдерживаться ("укрощать себя"). Противоположно этому то, что апостол Павел назвал "похотью плоти", которая христиане "распинают": заставлять плакать других, погонять других, вколачивать в землю других. Нет, блаженны вколоченные в землю, потому что земля принадлежит им! Блаженны имеющие тело, ибо они могут исполнять заповеди блаженства.

Такое отношение к телу резко противоречит интуитивной убеждённости человека, что хорошему человеку должно быть хорошо. Праведник цветёт как финиковая пальма. Случай с Иовым досадная случайность.

В России сегодня именно хорошие люди - точнее, люди, жаждущие хорошего - часто восклицают: "Ах! уволили самого честного!!" - "Ах! убили такого хорошего человека!".

А что ахать-то? Всё логично! Отец Александр Мень был гармоничен, мирен, проповедовал мир и ненасилие, и поэтому именно на нём сбылась заповедь блаженства о гонимых. Миротворцы не те, кто готовы подписать петицию о мире или выйти с плакатом о мире, а те, кто готовы умереть не в бою, а на мирной демонстрации, те кто понимает, что мирное поведение не уменьшает риск страданий и гибели, а увеличивает. Мир не там, где все мирные, а там, где ты отказываешься отвечать на зло злом. Те люди, через которых проходит Божий Мир, знают, что идут на слёзы, страдания, распятие - в отличие от сторонних зевак, обывателей, которые хотят, чтобы кто-то другой их вёл и вёз.

Страдания - судьба каждого человека, но как же различны страдания! Есть страдания нравственно нейтральные - от старости, нищеты, рабства. Есть страдания святые, страдания крестного пути. Но в основном страдания - страдания грешников, страдания людоеда, от которого убежал обед, или который пообедал, а теперь у него живот болит... Людоеды обычно называют себя волкодавами, часто они очень заботятся о своём духовном росте, только не может быть духовного роста без роста уважения к другому - и к его душе, и к его телу, без готовности проявить своё уважение в принятии на себя страданий и смерти.

Иисус - конец "домостроительства спасения". Выражение тяжеловесное, как старинный подсвечник, а означает очень лёгковесное явление. Бог строит дом, в котором все - и поросята, и козлы, и волки - будут жить в мире, где богачи и нищие, зайцы и капуста, цари и рабы, - все станут тем, кем сотворены. Лев ляжет рядом с ягнёнком, рыбак станет плавать среди рыб безо всяких агрессивных и потребительских намерений.

Дом спасения, как его описывает Библия, поразительно уродливое сооружение, достойное голландского художника Морица Эшера (автора популярных рисунков, на которых лестницы и крыши переходят из одного измерения в другое, вода течет вверх и вниз одновременно). А что делать?! Бог вынужден строить в условиях землетрясения. Трясётся, правда, не земля, а человек, человечество, - от жадности трясёмся, от злости, от обид и страхов. И вот этим-то людям нужно сказать, что есть Бог - но чтобы они не превратили Его в идола. Нужно сказать, что есть справедливость - но чтобы они не использовали справедливость для расправы с окружающими. Нужно сказать, что жизнь есть вера, надежда, любовь - но чтобы они не начали немедленно борьбу с инаковерующими, с отчаявшимися, с прелюбодеями

Результат запечатлён в Ветхом Завете. Бог обращается не ко всем людям, а к небольшой группе - которая, разумеется, не замедлила понять своё избранничество в самом языческом, то есть, агрессивном духе. Всё, что говорит Бог, извращается, становится поводом для агрессии, насилия, доминирования и манипулирования. Так что же, Богу лучше было бы не начинать стройки? Так считали, к примеру, фантасты Стругацкие, которые в памфлете "Понедельник начинается в субботу" изобразили Творца - "Саваофа Бааловича Одина" - существом бессильным, не творящим чудес, потому что любое чудо кому-то да нанесёт урон. Не прямо, а через того, кому чудо предназначено. Исцелишь паралитика - а он тут же полезет в драку.

Что же, лучше бы лежал и гнил? Нет. Всесилие Бога не в том, что Он прёт как ледокол сквозь человеческие грехи, а в том, что Он и эти греху использует в качестве строительного материала. Что нимало не оправдывает грешников! Без грехов дом строился бы быстрее и был бы красивее. Но если бы Бог не вмешивался, всё равно потомки Авраама воевали бы в Святой Земле, всё равно лилась бы кровь, побивали бы грешников камнями. Как, собственно, и происходило, и происходит в истории всех народов - только безо всякого толку. История же избранного народа свой смысл имела.

Дом спасения, каким он описан в Ветхом Завете, конечно, совершенно непригоден для жилья. Со стороны красиво. Так в Москве повадились, снеся старинный дом, занавешивать строительную площадку полотном с изображением погибшего дома. Издалеко очень натурально смотрится, а вблизи, словно Буратино, утыкаешься носом в то, что и огонь ненастоящий нарисован, и суп в котле не похлебаешь.

Тем не менее, и этот нарисованный дом - тоже часть строительства. Среди кровавой бучи этот холст - плацдарм мира. Конечно, этому не может быть весомых, принимаемых в суде доказательств, почему всегда возможен скептический и даже цинический взгляд на религию как на потёмкинскую деревню. Фанатизм, напротив, пытается уверить себя и других, что нарисованный дом - это всё, что нужно для жизни. А если холодно, голодно и вообще отчаянно плохо, так терпи! Подлинные же вера и надежда понимают, что и Бог не всесилен, а главное, не жесток. Собственно, Бог потому и не всесилен, что не жесток. Он не сержант-садист, который может за одну ночь построить дворец, треть солдат убив просто, чтобы остальные боялись, а остальных доведя до полного изнеможения и психоза. И кто будет во дворце жить? Богу крыша не нужна.

Дом откровения до Христа уже есть дом в том отношении, что он даёт знание, даёт надежду, даёт опыт. Он уже защищает от отчаяния. Так подпись на договоре о покупке дома уже вселяет радость. Конечно, проект дома похож на закон, как его характеризовал апостол Павел: знание уже есть, но сил ещё нет.

Наступает, к счастью, момент, когда Бог уже не хочет, не может ограничиваться проектом, подготовкой строительной площадки, холстяным фасадом, инструкциями строителям. Дом спасения вообще не может быть буквально домом. На что Бог намекал, между прочим, с самого начала, когда одновременно обещал Землю Обетованную и бесчисленное потомство. Как может бесчисленное, бесконечное множество (а "песок морской", "звезды морские" - обозначения именно бесконечного множества) вместиться в сколь угодно обширную землю? Никак! Дело вообще не в размерах, не в количестве, а в том, что люди гибнут не от недостатка пространства, а от недостатка человечности и Духа Божия, который есть основа человечности.

Грехопадение заключалось не в потере земли, страны, пространства, а в потере доверия. Соответственно, "дом спасения" - это дом доверия. Какие-либо границы и стены, вообще материальные блоки, тут неуместны и прямо противоположны всей затее. Но какое может быть доверие между Богом и людьми, между Творцом и тварями, автором текста и текстом, гончаром и горшком?

Дом спасения всё-таки необычный дом, не вполне дом, и поэтому Бог не вполне архитектор. Никакой архитектор не будет становиться частью дома, а Бог - стал. Когда сказаны все слова, какие можно сказать, Слово становится человеком. Сын Божий становится Сыном Человеческим.

Когда Буратино протыкает носом холст, он не находит настоящего огня - он находит всего лишь театр, пусть очень красивый и яркий. За холстом ветхозаветного откровения не театр, а Голгофа. Настоящие роды, настоящая смерть. Поэтому и вера может стать настоящей - не верой в землю, а верой в Того, Кто сам стал землёй, как и все покойники, но кто выводит из земли - уже не в другую, пусть даже распрекрасную, но всё же землю, а в Небо. Обетованная земля текла мёдом и млеком до Распятия, после - она истекает кровью. На земле, которая полита кровью тех, кого убили завоеватели, не может мирно жить ни один человек. На земле, которая полита кровью самопожертвования и залита светом Воскресения, могут мирно жить бесчисленные множества. Земля Ветхого Завета простирается от моря до моря, земля Нового Завета - от бесконечности до бесконечности.

*

Скепсис абсолютно верно замечает, что человек принимает за Бога самого себя. Перед человеком столб дыма, стена из тумана, и человек проецирует на эту стену, словно на киноэкран, свои представления о мире, людях, о самом себе, свои страхи и свои надежды. Между прочим, ровно то же самое говорит апостол Павел: "мы видим как бы сквозь [тусклое] стекло".

Всё верно - но кто сказал, что за киноэкраном ничего нет? что туман прикрывает ничто? что если дым - значит, ни в коем случае нет огня?

Уподобление Бога человеку есть первая реакция на встречу с Богом, но не последняя. Далеко не последняя. Последняя реакция - когда человек встречает Христа. Легко проецировать себя на Невидимого, но попробуйте попроецироваться на Христа.

Мы, конечно, представляем себе Иисуса человеком нашего времени, нашего антропологического и культурного типа. Это неизбежно, и это очень хорошо. Попытки "освежить" образ Иисуса, пытаясь изобразить Его таким, "каким он был" - пусть говорить по-арамейски, а по экрану ползут титры, пусть будет брюнет, пусть зубы будут гнилые, - такие попытки нужны, но это именно "освежить", а не "познакомить". Когда мы впервые знакомимся с иностранцем, на первом месте для нас то, что у него общее с другими иностранцами: акцент, необычные манеры, цвет кожи, разрез глаз. Но только тогда, когда мы перестаём это замечать, мы вполне сблизились с человеком.

Наверное, и на Иисуса можно себя спроецировать. Так проецируют себя на священника или психотерапевта, сочиняя невесть что: якобы он вот так поглядел, значит, у нас с ним мистическое сродство, мы с ним мысленно вместе прочитали акафист. А священник так вот поглядел, потому что у него изжога.

Проекция себя на другого человека разрушаются при подлинно глубоком, а не поверхностном контакте с другим человеком. Проекция себя на Христа разрушается при контакте с другими людьми. Как можно считать, что я знаю Христа, что я верую в Его Воскресение, если я с другими людьми так, словно не было ни Голгофы, ни Воскресения.

Мы не можем увидеть Христа так, как видим самих себя и других людей, потому что Иисус ускользает от встречи с нами. Он - посредник, проводник, Он ведёт нас к Отцу. Можно увидеть свет, но не электрический ток. Мы видим Христа как Свет Отца, но Его Самого как личность - нет. "Я - свет миру", - говорит Спаситель. Иисус - свет миру не для того, чтобы люди лучше видели мир, а чтобы мир лучше видел Отца.

Когда же мы вместо Иисуса видим себя - это прекрасно, это правильно, это дар Божий, потому что мы видим во Христе себя - настоящих. Не грешных, а святых, исцелённых, праведных.

1460

Самое странное в богословии - это игра в раскладывание жизни Иисуса по двум коробкам. На одной написано "Бог сделал", на другой "человек сделал". Хождение по водам, умножение хлебов, претворение воды в вино, воскресение - в коробку "Бог". Взалкал, заплакал, просил пронести чашу мимо, умер - в коробку "Человек". В первой коробке, что любопытно, в основном существительные, во второй - глаголы. Во всяком случае, так в русском языке сложилось с ярлычками, которые навешивают на евангельские события. Это понятно. Бог - суть, человек - так, дёрганье, рябь, гла-гла...

Проблема не в том, что есть в жизни Иисуса моменты, которые непонятно, куда отнести. Отнести важно для психологии власти, потому что коробка "Бог" - это авторитетно, коробка "человек" - это факультативно. Если торговцев Он изгонял как Бог, тогда война и всякое насилие оправданы (исторически так оправдывали, а почему такая странная логика, это отдельный вопрос). Если как человек... Но нет, сторонники насилия не уступят - это в нём божественное ретивое действовало.

Порочно здесь не столько само раскладывание, которое может быть недурным педагогическими приёмом (не более!), сколько порочный взгляд на человека и Бога как явления цельные. Да, человек слаб и не хочет страдать. Но ведь идёт и страдает, причём безо всякого патологического мазохизма, просто из любви к другим! Можно считать, что это в человеке - от Бога, но это именно в человеке, а не где-то сбоку. Это - есть. Человек способен сам из себя, существа водянистого, сделать вино, и часто преотличнейшее. Шекспирами, знаете ли, не рождаются. Можно предположить, что и Бог не такой уж идол из цельного куска бесстрастия, идеальности, бездвижности. Он же не только Бог, Он ещё и Творец. Кто творит, Тот меняет и Себя, Тот уже сложнее, чем был до начала творения.

Так кто же сказал: "Если можно, не надо"? Кто сказал "Да будет воля Твоя"? Это любовь сказала, которая не делится на божью и человеческую. Это сказал Бог в человеке и человек в Боге.

АНТИИЕРАРХИЗМ ЕВАНГЕЛЬСКОЙ ЭТИКИ

Мораль иерархична. Разум иерархичен, по определению, он структурирует (а структура и есть иерархия) мир, внося в него нечто принципиально новое. Безумие Евангелие - в антииерархичности. Разумеется, это - литературный приём, психологический приём. Расшатать стереотипы, выбить из колеи.

Как было бы просто - вот уровень, на котором ты любишь жену, чуть повыше уровень - любишь родину, самый высокий уровень - любишь Создателя. Православие, самодержавие, народность.

Так нет же: не просто "кто любить семью больше Меня, тот недостоин Меня", а "возненавидь", "отвергнись". Выбивается сам создатель структуры - "отвергнись себя".

Иисус выбивает из колеи, чтобы перетащить в другую колею? Кажется, нет. Путь спасения - узок. Настолько узок, что в нём не уместится телега бытия. Зато на широком пути узок взгляд. Иерархизм и в мышлении создаёт творческие возможности за счёт сужения возможности общаться - общаться с людьми и миром, как они есть. Иисус разрушает иерархизм, чтобы ввести в бесконечность, где общению и творчеству будет одинаково просторно - это бесконечность Бога, Который в Иисусе открывается не только как творческое начало, но как начало общающееся. Спасение спасает и от тупости, и от лени, и от властолюбия, и от творческой импотенции - и от замкнутости, отчуждённости, от принесения общения в жертву идолам общества, общего, общительности - в жертву общинности.

*

Человек кажется себе больше другого. Больше, телеснее, живее. Ведь другой известен мне лишь снаружи, а я себе известен изнутри. Даже любовь немногое меняет, она просто соединяет двоих, но это единое существо так же эгоцентрично, как его составляющие. Спасение — Христос. Он — эталон Другого потому, что Он и точно так же чужд мне, как все другие люди чужды, но Он внутри меня и более внутри меня, чем я сам, потому что Он не только чужд как другой человек, Он — Иной, Он — Бог. Я познаю себя и познаю других через Христа, как я взвешиваю яблоко через гирю, которая на другой чашке весов и похожа на яблоко своей массивностью, хотя оно и не съедобно, и не растёт. Только вот на весах мироздания человек — гиря, массивное, инертное существо, а Бог — растёт.

*

Анонимная карикатура иллюстрирует простую мысль: было варварство, вот и распяли Христа, а в современном мире примчалась бы полиция и навела бы порядок. В сущности, это очередная вариация на один из основных сюжетов мировой литературы - выполнение задания и вознаграждение в виде женитьбы. В данном случае задание - спасти распятого, невеста - будущая незапятнанная жизнь. О том же всевозможные фантастические фильмы о "полиции времени": прогрессоры из будущего исправляют прошлое. О том же и всевозможные фантазии ("Роза мира" Даниила Андреева и прочие, одни более формализованные, другие менее) о том, "как было бы, если бы было так, как следовало бы". Бог идиот, Он всё сделал неправильно. Если бы Иов жил в наше время, мы бы все скинулись, его бы вылечили, стволовыми клетками вернули бы жену и детей, все довольны.

Вздор? Но не самый большой. Куда вздорнее (и опаснее!) религиозный фанатизм, который смотрит волком на окружающий мир. Мир, видите ли, Христа распял, во зле лежит и злом растирается.

Мир во зле, конечно, лежит, но мир не зло. Это с одной стороны и это понятно. Менее понятно, что скорая помощь, полиция, взаимопомощь и социальное государство - очень неплохо, конечно, но и в социальном государстве полиция не врывается туда, где казнят преступника, а разыскивает преступников, в том числе, и для смертной казни.

Так что мечтать не вредно - до определённого возраста. До того возраста, когда уже и от тебя зависит, будет ли смертная казнь, будет ли государство защищать "религиозные чувства" и т.п.

Быть циником не стоит. Не стоит видеть в государстве всего лишь "дубинку правящего класса", преступную клику, под видом налогов изымающую деньги у простаков и т.п. Это глубокий марксизм и скисшее либертарианство. Но не стоит прикидываться и наивным "добропорядочным гражданином", исходящим из презумпции невиновности государства. Один Отец Небесный невиновен - и распинают Сына Божия, и делают это именно по распоряжению отцов отечества. Спасение не в том, чтобы позвонить в полицию и скорую, не в том, чтобы исправить прошлое, а в том, чтобы сейчас, в себе дать наступить будущему. А Распятый? А Он уже воскрес, можете себя поздравить!

ПРАВДА – ОНА КАК БОТИНКИ…

На первый взгляд, самое антихристианское – это вера в бессмертие души. Никакого воскресения не надо! Причём, вера в бессмертие души – именно вера, не только не основанная на фактах, но твёрдо их отвергающая. Фактом, доступным каждому через самонаблюдение, является постоянное старение, ветшание и распад как собственного тела, так и собственной души. Не угодно этого ослабления и распада замечать – что ж, слепота душевная тоже часть этого самого распада. Кто замечает – читает «Мёртвые души» и «Живой труп». И не надо стыдиться – распад не есть нравственное разложение, быть стариком не означает быть подонком, как быть трупом не означает быть вампиром.

Но всё же ещё более антихристианское – это вера в добро, в нравственность и прочее. Это и более прочное явление. Вера в бессмертие души была популярна во второй половине XIX века, когда на место утраченного Бога поставили загробный мир и его духов, – как основание для хорошего поведения. Спиритизм прав, следовательно, не всё дозволено. Возврат к культу предков. Вера же в то, что главное быть хорошим, куда древнее. В интеллектуальной истории Европы она, пожалуй, вошла в интеллектуальную моду в XVIII столетии, да так и не вышла. Европейская классика наполнена восторгами перед Христом – но перед каким Христом? С благородным челом. Высокоморальный субъект, несущий высокоморальную проповедь. Вон, Пушкин о Евангелии – нельзя противиться его «сладостному увлечению». «Погружаемся духом в её божественное красноречие». Брр… какая гадость…

Не был Иисус высокоморальным человеком! Не было у Него никакого божественного красноречия! Сын Божий – да. Бог – да. Божественное красноречие – нет. Не было у него высокого благородного лба, – самое большее, был высокий лоб, но «благородный» – нет уж! По внешнему виду, как верно заметили односельчане – «сын плотника». Приговор как Сталину: «сын сапожника».

И слава Богу! Кому нравится Иисус как высоконравственный субъект, тому не нужен ни Бог, ни воскресение, ни вечная жизнь. Достаточно тетради с прописями, а особо занудным – пятитомный закон божий или талмуд. Не хочу быть нравственным как Иисус, хочу просто правды, причём всегда и, если без этого нельзя, то и вечно. Поскольку это – с Иисусом, то и я – с Иисусом. Потому что выбор именно таков – не «быть высоконравственным» или «быть безнравственным», а правда или неправда. И высоконравственной неправды вокруг – вагон и маленькая тележка. А Иисус один – Правда. Ну да, ещё истина, путь и жизнь, причём вечная, но это уж приятные бонусы, не более. Правда похожа на ботинки – главное, чтобы в них был удобно, чтобы они не чувствовались при ходьбе, а если они ещё вечные, не снашиваются, так вообще обалдеть. Но если ботинки неудобные или некрасивые (таково бессмертие души, такова высокая нравственность) – то их неснашиваемость превращается из достоинства в недостаток. И не надо демагогии про то, что правда обязана быть неудобной – это и есть морализаторство, а христианство – «иго бо Мое благо и бремя Мое легко есть»!

ХРИСТОС И СОВРЕМЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Современность есть коммуникация. Бытие становится жизнью и словом, когда становится информацией – высказыванием, обращённым к другому в расчёте на ответ. «Человек современный» есть человек общающийся. Общение превратилось в производительную силу.

Разумеется, это идеал. Не только большинство людей, современных современности, вовсе не современны, но и в каждом «современном человеке» полно архаики. Тем не менее, есть качественное различие между человеком в блиндаже, который оттуда что-то покрикивает, и человеком в кафе с друзьями, который иногда замолкает. Качественная разница между современным человеком, который заранее потрясён Другим и приоткрыт другому, и человеком досовременным, который нацелен лишь потрясать других. Это разница между «частным» как источником общего и «частным» как убийцей общего.

Кроме архаического человека и современного, есть и антисовременные люди. Это люди, сломавшиеся перед вызовом общения. Они имитируют общность, не понимая её сути, её трагизма, её двусторонности. Формально они похоже на хамов или властолюбцев, часто их сравнивают с вампирами, которые с криком «Любовь! Семья!! Открытость!!!» высасывают из окружающих время и силы. «Все люди братья – так давай я у тебя с семьёй заночую, а то с тёщей поссорился». Вампиров, конечно, нет, есть собственное неумение сказать «нет» глухому, но очень громко и много говорящему (пишущему) человеку, неумение поддерживать коммуникативную гигиену.

Христос в современном мире обычно на знамени у несовременных и антисовременных людей. Для фанатиков нетерпимости Он – Изгоняющий Бичом. Для фанатиков безыдейности Он – Призывающий к Себе Всех.

А Иисус, между прочим, призывал к Себе не всех, а только «труждающихся и обременённых». Фанатики безыдейности, «нью-эйджа», эклектизма – они ведь не трудились. Как в детской считалке – воду не носили, дров не рубили, теста не месили. Духовной жизнью не жили, только читали про неё, коллекционировали чужие откровения, а теперь определяют, как другие должны веровать. Пророк же их Померанц: все кошки серы ночью, все религии одинаковы по сути в любое время суток. Какое уж тут общение, хоть с Богом, хоть с людьми. Это тепловая – она же коммуникативная – смерть, когда всё равномерно одной температуры.

А Иисус… Вот вроде бы не Иисус учил покаянию, а Предтеча, но вот мой Иисус – Он покаянию не учит, а при этом весь сам из себя какой-то очень православный именно в смысле покаянности. Неприкаянный и – нет, не кающийся, конечно, но… Он ведь всё время молится, а о чём, собственно? Благодарит? Умоляет? Прославляет? Созерцает? Он – общается с Отцом. А покаяние – это какая-то подложка любого общения. Поэтому и святые каются, хотя формально не в чем. Холст – не картина, но нет картины без холста (или дерева, или металла, но чего-то, что не видно). Таково и покаяние как состояние постоянной развёрнутости к другому и постоянный скепсис по отношению к себе без вытекающего, на первый взгляд, из этого скепсиса конформизма и разгильдяйства.

Обратное, что важно, неверно – недостаточно быть толерантным и внимательным к другому, чтобы войти в ту открытость – открытость крайней слабости и отчаяния в соединении с сознанием своей силы – которая составляет суть покаяния.

У Иисуса эта открытость есть. Его слабость не от растраты сил на зло, а от соединения с растратившими, но результат один. И есть в Иисусе церковность как парадокс предельной открытости с предельной дисциплинированностью.

Да, Иисус пришёл спасти всех – и Он же мастер говорения «нет». Он иногда гонит прочь даже любимца Петра за его закидоны любви – «ой, ну что Ты, какая Голгофа!» Да, едино стадо – и при этом постоянное размежевание, которому Ленин может позавидовать. И размежевание с самыми близкими – с фарисеями, с родственниками. Выстраивание не просто ограды, но и перегородок – один любимейший ученик, трое ближайших, всюду с Собой таскает как понятых, Двенадцать, Семьдесят… Посылание прочь всяких там набожных богачей с их благочестивыми заходами… Ставит другим совершенно непосильные догматические задания – а ну-ка веруй, что ешь Моё Тело! А теперь ещё в Воскресение! А ну-ка, и в Моё Имя тоже! Склочник, с цепи сорвался, тоталитарный сектант… Ни хиппарь, а пастух!

* * *

Вновь и вновь Христос становится последним доводом христиан. Мол, мы плохие - Христос хороший. Часто это довод обращен к себе - посмотри на Христа! подражай Христу!! Есть замечательное эссе Владимира Соловьёва о Христе как способе поверке совести. Недовольные клерикализацией то и дело повторяют средневековый приём: а вот Христос в образе нищего пришел в монастырь, а Его и выгнали... А стал бы Христос заседать в думе, покорной олигархии? А принимать дорогие часы от олигархов - стал бы? Вот во Христа я готов веровать, а христиане - идите куда подальше...

Всё верно... Христиане только мешают Христу... Но есть и другая правда. Превознести Христа над людьми, превратив в сияющий идеал - дело нехитрое, только не для того Христос стал одним из людей, чтобы Его превозносили. Ну, превознесём - и что дальше? Будем жить в мире, где идеал есть, а благодати, реального присутствия Христа - нет. Есть фигура речи, которая быстро потускнеет, и станет "Христос" вроде "Царягороха" или "Ктобудетпушкин".

Полнее правда, которую выразил Тургенев, почти по-толстовски осязаемо передав странное ощущение. Ему почудилось в церкви, что за спиной стоит Иисус. Он повернулся, увидел обычного мужика и понял, что - да, это Христос.

Христианство начинается с того, чтобы принять Христа как идеал, образ, спасителя. Христианство должно пройти через бунт против христианства как злоупотреблением авторитетом и образом Христа. Христианство должно прийти к принятию каждого человека, даже самого подлого и грешного, как Христа. Не для того, чтобы подражать. Так и ведь и "подражать Христу" - не выйдет. Для этого нужно иметь под рукой Понтия Пилата, Каиафу, Римскую империю... Христа и образ Его в каждом человеке нужно иметь, чтобы любить Бога и через Христа, и через каждого человека.

Начинается с "блажен муж, иже не идет на совет нечестивых", продолжается в "блажен Христос, приведённый на совет нечестивых и осуждённый им", но именно Христос ведёт к "совет нечестивых Бог погубит, но каждый нечестивый в отдельности - тоже твой брат и любимый сын Божий". Из того, что Бог воплотился даже ради нечестивых, не следует, что надо выполнять распоряжения нечестивых (старый софизм чекистов). Так ведь и распоряжения благочестивых не надо выполнять. Вообще не надо жить распоряжениями. Богом надо жить, Его Духом, Его Сыном.

* * *

За пять веков до Христа софист (в лучшем смысле слова) Продик сочинил притчу о Геракле, который в юности должен был выбрать между Добродетелью и Порочностью. Во всяком случае, Ксенофонт в биографии Сократа приписал эту аллегорию именно Продику. Притча стала безумно популярной, в III веке Филострат говорит о книжке с картинками с соответствующей иллюстрацией. Начиная с Возрождения и до XIX века притча вошла в учебники греческого как одно из упражнений по переводу – а когда ученики вырастали, они заказывали картины на эту тему у лучших художников. Какой повод изобразить две ипостаси любого человека – распутность и непорочность, кураж и святость. На женском материале, конечно. Впрочем, Геракла могли изобразить обнаженным, чтобы потравить вкусам прекрасной половины человечества.

Предик совершил маленькую революцию, ведь до него считалось, что у Геракла, как и у любого человека, выбора не было. Мойры, фатум, предопределение, предвидение Божие, – в общем, обычный кальвинизм до Кальвина и даже до Христа. Возрождению это было обсуждать скучно (и правильно; ну смешно тратить силы на то, что ещё до Христа вполне решили), там сосредоточились на том, что пороки – частные, а добродетели – публичные. Противопоставляется не блудная младшая стрекоза хорошему старшему муравью, который весь день за компом горбатится, а те, кто за компом горбатится на себя, неважно, порносерфингом занимается или статьи пишет, и те, кто служит обществу. Вытаскивает невинных из Болота, собирает денюжку на болящих и адвокатов на сидящих. В крайнем случае, как у Пальмьери, дозволялось выбирать между делами и верой, пруденцией и сапиенцией. Либо как Штольц благодетельствуешь человечеству, получая за то с миру по нитке, Биллу Гейтсу окошко, либо как Обломов на амвоне с акафистником в руке и Христом в башке.

Рикошетом и на Христа стали глядеть как на того, кто спас человечество, сделав правильный выбор – в пустыне. Отсюда Крамской с его знаменитой «Христос оплакивает последствия социализма».

Не делал Христос в пустыне никакого выбора. Выбор там сделал сатана – и выбрал искушать, хотя мог бы просто покормить безо всяких издевательских заходов. Иисус и последователей Своих поставил перед выбором особого рода. Два пути, конечно, из них правильный – узкий, неправильный – широкий. Какой бы классный программист вышел из Христа! Он задал не содержание – конечный пользователь сам должен наполнять контент. Он задал стиль, «как». Казалось бы, ну какая разница – узкий, широкий… Долой ограничения! Ага – а пустыню видели? Вот когда без ограничений начинают реализовывать всемирные проекты, всегда выходит опустывание, засаливание почв и бозоны Хиггса проваливаются в чёрные дыры, путаясь между струнами Полякова. Не так важно «что», как важно «как», и Бог в раю Адаму с Евой не определял, чем заниматься, а выставил одно-единственное и к тому же временное, стартовое ограничение. Как регент с камертоном. Конечно, выставлять «как» – лаконичность, минимализм, сдержанность – в качестве главного критерия можно, лишь если есть Бог, Который и держит, и дышит, и вдоновляет. Так ведь есть, есть. Не было бы Бога – была бы огромная дыра, безграничный простор для небытия шикарный выбор между беспредельным ничто и бесовским ничем.

* * *

Есть сопротивление Богу, исходящее из неверия в Бога или из сопротивления Богу. Больше сопротивления Богу, исходящего из веры в мир сей и капитуляции перед миром. В воскресение трудно поверить, потому что воскресение представляется возвращением в известный нам мир. Это смешно и, к счастью, невозможно, хотя только к такому воскресению мы готовы (а наиболее неразумные только на такое и надеются). "Известный нам мир" - это, как верно отмечали великие философы - собрание суеверий, предрассудков, на скорую руку слепленных стереотипов, которые превратились в цементные сапоги. Так называемое "онтологическое доказательство бытия Божия" - указание на мир как на свидетельство о Боге - неверно потому, что указывает доказующий обычно вовсе не на мир, а не миф о мире. Здесь наука если не служанка религии, то лучшая подруга. Вера не может и не должна разоблачать суеверия. Не царское это дело! Может ли наука разоблачить веру вместе с суевериями? Конечно, нет. Разоблачить можно лишь нечто облаченное, а вера по определению ни во что не облечена. Либо наука разоблачает ложь, и тогда вера - с наукой, либо разоблачения - не наука, а вздор.

Иисус не Будда, Иисус не разоблачает мир как иллюзию, потому именно, что Будда это сделал - впрочем, как и Соломон. "Суета сует" - что ещё нужно? Всё сказано раз и навсегда, всё проверено скептическим - и при этом благожелательным - взглядом, и всё оказалось пустотелым. Всё - кроме Песни Песней. Строить империю или Храм Божий, - суета. Разоблачать суету, анализировать суету, использовать суету - тоже суета, только научная. Единственное, что не суета - это бежать с любимым в никуда. Это и есть подымись-восстань-воскресни, почему Иисус не царь, не философ, не основатель религии, а Жених. Осталось научиться быть невестой, а это тяжело - хочется в жёны, в солидность, в уверенность, в общем, в мертвечину. Мы ищем себя именно там, где мы себя потеряли, а надо искать себя там, где мы потеряли Бога.

* * *

Христос всегда идёт за моей спиной. Древнему пророку, который хотел увидеть Лик Божий, Бог сказал: ты обречён идти за Мной и видеть лишь Мой Затылок. Со Христом ещё хуже: Его и затылка не увидать, ведь спасающий меня идёт за мною. Я, конечно, недостоин завязать шнурки на его сандалиях, но мне и не до того, потому что я и собственные-то шнурки никак не завяжу, приходится всё время останавливаться, приседать и завязывать. Спасибо, Господи, что Ты незаметно для меня завязываешь мне шнурки, так что я иногда не иду, а прямо лечу. Иногда. Но - лечу. Лечу. Но - иногда.

Тургенев - добрый, препозитивный человек. Он увидел Христа у себя за спиною в образе мужика. Тургенев ведь был барин, жил благодаря мужику.

Тургенев ничего не написал о том, что он видел перед собой. Потому что - добрый и препозитивный.

Не знаю, что означает "препозитивный", но часто слышу упрёк, что я не позитивный, и понимаю, что это довольно плохо. Надеюсь, со временем стану.

Впереди меня идёт много Христов. Не могу сказать, что они сильно разные. Наверное, точнее было бы сказать, "идёт много антихристов", но так говорить не прозитивно. К тому же, в иудаизме, буддизме и прочих измах ровно та же самая ситуация безо всякого Христа. Но мне говорили, что оглядываться на других не прозитивно, так что пусть будут свои. Не антихристы, христы. Свои, хотя не мои. Как в анекдоте: "Лежу я со своим и тут входит мой". Иду я со своим, а впереди не мой. Христос тайных и явных политических полицейских и их стукачей - не мой Христос. Ну, этот Христос так далеко впереди, что я его почти не видаю, а он обо мне знает лишь из доносов. Христос военных, Христос номенклатуры, Христос нациков, националистов и нацистов, - тоже не мой, но это даже не обсуждается. Христос светской и церковной номенклатуры - почему-то он многих беспокоит, а меня ничуть, уж очень впереди, никаких возможных точек соприкосновений. Самое большее, я соприкасаюсь с беспокоящимися. С челядью. Эти ко мне близко. Я им не то, чтобы "в спину дышу", но всё же с гламурным протоиереем я никогда не пересекусь, а с этими могу встретиться, хотя бы как читатель. Они ведь пишут, и часто интересно пишут. Не всегда. Но часто. А как иначе - вот Пушкин ведь был гений, хотя и камер-юнкер и владелец крепостных. Среди этих, правда, пушкиных нет, но ершовы случаются. Так они и не камер-юнкера, а профессора, доктора богословия, настоятели и т.п. Иногда они тормозят, и тогда я им прямо в спину дышу и чётко вижу - нет, их Христос не мой. Христос церковных и светских грантов не мой. Христос богословских и небогословских конференций не мой. Христос университетов и академий не мой. Мой Христос без степени, у моего Христа голова не поднята уверенно, как у человека, который все экзамены сдал, а теперь ещё и принимает. Такой Христос за мной идти бы не стал.

Впереди меня идут, заседают, ездят в паломничества друг ко другу, обсуждают проблемы. Кстати, страдают. Иногда ужасно страдают - от того, что мир тонет в индивидуализме, абортах, стволовых клетках, эвтаназии, необразованности, постмодернизме, кощунствах, от исламской угрозы страдают и от того, что начальство ведёт себя некрасиво. Красивые утончённые страдания - но не моего Христа. Мой Христос просто страдает, потому что сделал аборт и Ему больно. Ну, аборт сделал, буквально, Вася Пупкин со своей Василисой, но моему Христу больно не фигурально, а физически, такой вот Он. Уже и Вася с Василисой оправились, а мой Христос всё ещё мучается.

Мой Христос не страдает от того, что начальство говорит одно, а делает другое - у моего Христа нет начальства. Я Его иногда спрашиваю, не нужно ли побеспокоиться о христианских корнях Европы, но Он такое отвечает... В смысле, такими словами, что я даже повторить не могу, таких слов даже мой отец, прошедший две мировые войны, стеснялся. Но я понимаю моего Христа - Он же всё время глядит мне в спину, любуется на мою плешь - это похлеще двух мировых...

Мой Христос глупый, даже тупой. Вот у порядочной, университетско-академической публики Христос страдает, потому что дом молитвы оскорбили дрыгоножеством и рукомашеством, а мой Христос от этого ничуть не страдает. Он с интересом разглядывает карцер, в котором оказался вместе с ногодрыжницами и машеручницами. Штукатурку ковыряет, пытается подтянуться на оконнной решётке, но не получается. Опять мне какой-то хилый Христос попался... Приходится всё время сдерживать шаг, чтобы не оторваться от Него... И время от времени я Его озадачиваю вопросом: "Господи, может Тебя попроведовать среди этих, которые нас обогнали?" - "Дерзай, дверь, дурость твоя довела тебя, - ласково отвечает Он. - Бога богословам проповедовать, Христа новозаветникам, Господа - господам... Ты можешь что-нибудь прозитивное придумать?"

Воскресение - месть Бога человечеству

Религиозный путь человечества вполне заслуживает реплики из старой комедии: «И вдоль дороги мёртвые с косами стоят!» Человек боится не своей смерти, которую он никогда не испытывал, человек боится даже не чужой смерти, которая тоже ведь – чужой опыт, не свой, человек боится умершего. Этот страх может преодолеваться разными способами – от похорон до молитвы святому. Между правильно организованном прощании с мёртвым и обращением к мёртвому за правильной организацией собственной жизни – множество переходных ступеней. Тут и «Божественная комедия», и сжигание с выпаливанием праха из пушки, и заочное крещение умерших.

На первый взгляд, мы боимся умерших, потому что они стали другими. Не реагируют. Не отзываются. Не двигаются. Они иные. Да только ничего они не иные. Мёртвым плохо потому, что они сохраняют всё человеческое – все страсти, все пороки, все грехи – только прибавилась глобальная импотенция. Всё, что при жизни как-то успокаивалось, потому что выплёскивалось на окружающих, теперь бурлит в наглухо запечатанной колбе. Всё, что сбрасывалось через телесную деятельность, теперь мучается, не имея возможности разрядиться. Адский жар результат того же феномена, из-за которого раскаляется компьютер, если у него нет возможности отвести тепло наружу. Только компьютеру лучше – он просто перегорит и отрубится, а покойник перегорает, не сгорая.

Образ сошествия Иисуса в преисподнюю – это не о чём-то запредельной, это об обыденной нашей жизни. В исподнюю сошёл Иисус, когда родился. Сколько шуток построено на сравнении настоящей жизни с адом (особенно хороши про учителей, которые под вилами бесов наслаждаются покоем после школы). О том и «Божественная комедия», как и все предшествовавшие ей страхи и видения загробного мира, что нет никакого особого загробного мира, есть просто инерция мира сего. Так и этот мир, эта наша жизнь мучительнее всего инерционностью, тем что прошлое нагло заполняет настоящее и будущее.

Христос побеждает смерть, воскрешая живых. Его заповедями, Его Духом, Его Евангелием мы можем родиться после рождения. От мнительности и тревожности – к вере. От ворчания и злобы – к надежде. От цинизма и разочарования – к любви.

Конечно, схождение во ад – это никак не картинка, на которой Иисус на двух ногах вытаскивает из ада двуногих же грешников. Иисус даёт лишённым тела Своё Тело. Он спасает мёртвых так же, как спасает нас – протягивая им Себя Самого. Только нам, имеющим тело, Господь даёт Свою жизнь как Тело и Кровь, а умершим – а умершим, видимо, Господь даёт Свою жизнь как Свой Дух.

В течение своей земной жизни Господь уже сходил во ад. Например, когда Он помог иностранному оккупанту – римлянину. Этот римлянин построил евреям синагогу – но ответное благодеяние Христа безмерно больше, потому что римлянин благодетельствовал сверху вниз, укрепляя филантропией свою власть над покорённой страной. Иисус благодетельствует снизу вверх. Это намного труднее! Ведь меня завоевали – это как меня убили. Уже нет моей родины, есть чужое завоевание. Не строить же мне оккупанты храм его веры? А вот поди ж ты – может, и строить! Потому что мстить – смерть, а помочь тому, кому должен отомстить – воскресение.

Иисус рождается среди завоёванных, среди раздавленных, чтобы Его доброта была явлена во всей мощи. Эта доброта знает, что такое злость, что такое десятки родственников, погибших от рук тех, кому сейчас совершается благодеяние. Не нужно ждать Освенцима, чтобы богословствовать после Освенцима, – римское завоевание евреев было ничуть не лучше Освенцима, и Бог пришёл именно к завоёванным евреям, чтобы вполне зазвучала благая весть: в разгроме, в небытии историческом и политическом, на обочине жизни, в потере всего и всех, в смерти заживо – именно тут и заживление. Как в притче о самаритянине – самаритяне ведь были много слабее евреев, а этот всё-таки помог тому, кто не помог бы ему. Воскресают, когда помогают воскреснуть другому, как помог Иисус слуге ненавистного всем оккупанта.

* * *

Воскресение – фигня, то есть средство. Цель – свобода и мир. Кто захочет воскреснуть к рабству и войне? Иисус описывается как Тот, Кто несёт мир. Сам Себя Иисус предпочитает описывать как освободителя. Узнав Его, становишься свободным. Свобода и мир, на самом деле, синонимы. Вечная жизнь, описанная с двух разных точек зрения. Свободе противоположно не рабстве, а насилие. Насилующий не может быть свободным, насилуемый – может (не обязательно!). История не есть история жратвы и её добывания. История есть история свободы. Любопытно, что история как история свободы интересна, а история как история мира – не интересна. Скучно читать про миротворческое движение. Мир оказывается средством быть свободным, хотя в вечности, наверное, наоборот – свобода будет средством быть в мире. Мир и свобода так переплетены, что, борясь за свободу, человек созидает мир, а созидая мир, добивается свободы. И то в жизни интереснее свобода, а то мир, - чередующийся интерес, как чередуются шаг правой ногой с шагом ноги левой.

*

Христос произносил страшные угрожающие речи, называл грешников козлами, грозил вечным огнем и Страшным Судом. Это - насилие? Да! Неприятное психологическое насилие. Но победил Иисус не поэтому, и никто этого насилия не боится, а кто боится - плохой христианин и отличный грешник.

Победил Господь, потому что умер, воскрес и - не отомстил, не начал Суд, а начал тысячелетний труд по оживлению человечества через искусственное дыхание Духом Божиим. Искусственным? Да, с нашей, человеческой точки зрения Бог - неестественен, жить Духом в преддверии воскресения - неестественно, а жить смертью в преддверии смерти - естественно.

*

Я злой человек. То есть, я человек испуганный. И я смело скажу, чего я боюсь: смерти. Именно смертью пахнет - а я бывал в моргах, знаю! Смерти, которая в морге - морганатической - я не боюсь, а вот которая в жизни... Живой смертью пахнет от всех этих чистеньких, аккуратненьких, неагрессивненьких, кротких... Которые в ответ на мою брань в их адрес сострадательно кивнут и молча проследуют далее... А от Спасителя пахнет воскресением. Им и жив. Но ведь это же Он меня берет за плечи, и поворачивает, и говорит "не молчи"... Чтобы мертвое не затянуло живое.

*

Проблема псевдо-мессианства, культа фальшивой личности, в том, что для многих и настоящий мессия хорош, потому что спасает лёгкой ценой. Кровь льётся – но это кровь Спасителя. "Иго Моё благо, бремя Моё легко". Вот наиглавнейшее из евангельских противоречий, куда более существенное, чем то, в какой день недели была Тайная Вечеря. Сплотиться, сходить в воскресенье в церковь, почитать молитвы, – и полный аллилуйец. Только в атмосфере такого барбианского христианства могла родиться идея религиозного поведения как участия в трансцендентной рулетке: схожу-ка я в церковь; если Бог есть, я выигрываю всё, если Бога нет, теряю пару часов.

"Иго Моё благо" – и "возьми крест свой и иди за Мной". "Я успокою вас" – и "огонь пришёл Я низвести на землю". Возлюби ближнего – возненавидь отца, мать, жену. Либо Иисус мошенник, создающий когнитивный диссионанс, чтобы превратить человека в полено дров, либо Иисус – Христос, Сын Божий, Спаситель.

Очевидно, что – первое. Парнишка хотел стать лидером тоталитарной секты, но заигрался. Это сплошь и рядом бывает. Конкуренция среди потенциальных диктаторов высока, куда галилейскому провинциалу до Каиафы.

Вера в Христа и есть вера в неочевидное, видение невидимого – не просто невидимого, а невозможного, ничтожно маловероятного, просто несуществующего. Не может существовать, а – существует. По всем параметрам враньё и смердит душком обмана, иллюзионизма и т.п., но благодать, так её перетак, – и ты веруешь. При этом благодать не только открывает глаза на невидимое и невозможное во Христе, но – и это принципиально – на невидимое и невозможное в тебе. Широкий путь оказывается для тебя самым узким. Легкое бремя для тебя – исполинская тяжесть. "Приди и Я тебя успокою" – ага, знаем мы этот покой, вроде эпицентра урагана, причём ураган внутри, а эпицентр снаружи. Занимательная такая аэробика – вроде бы всего-навсего перекреститься, на коленочки встать, а по жизни – ежедневно усиленно сходить с ума, переворачивая себя перед Богом, и Спаситель – всего лишь точка опоры, а Дух Божий – всего лишь рычаг, благодаря которым этот переворот осуществляется и, видимо, будет осуществляться вечно, и это и есть Царство Небесное, райское блаженство и Аминь истинный.

*

КОНЕЦ ПРИЗВАНИЯ

Девять из десяти "религиозных" людей не столько "веруют в Бога", сколько следуют голосу Божию, "призванию", живут ощущением "пути", словно идут по некоему лучу в бесконечность. Церковь (синагога, умма) им в помощь, но всё же это религиозное детство, пусть даже оно и должно длиться до самой смерти.

Взрослость веры - когда человек рождается в никуда как Бог рождается в человека. Богу быть человеком абсолютно ни к чему, лишнее, вредное и опасное для Его репутации - ну что ж это за Бог, Который становится человеком, это какой-то языческий бог, а не настоящий!

Рождество и учит тому, что не надо быть богом, надо быть человеком, а быть человеком означает не "следовать пути", "идти по лучу", "быть верным призванию", а просто лежать на охапке сена или на чём помягче, если Бог даст, сучить ружками и ножками, аще в силах, или задыхаться от сердечной недостаточности, если завод заканчивается, но - быть. Быть перед Богом. Быть под Богом. Быть, быть, быть. Ради этого, а не ради помощи в делах, в призвании и т.п. рождается Бог. О, конечно, надо следовать призванию, вставать с диванов, чистить зубы и стирать носки, выгонять отару в поле, жену в Вифлеем, астрологов куда подальше, но, когда все крутится и вертится, остановиться, задрать голову - и увидеть ангелов, опустить голову - и увидеть человечка в кроватке. И замереть. Цель еще не достигнута, ничего не дописано, овцы не докормлены, гороскопы недоскоплены, а вечность уже тут. Еще всё надо сделать, но уже ничего не надо делать. На земле война на войне, а всё же мир на земле, в людях чёртичто, а всё же в них - Божие благоволение.

ГИТЛЕР И ХРИСТОС

Хорошо ли кончил Гитлер? Хорошо - с его точки зрения, во всяком случае! Он кончил с собою сам. Каких-то ничтожных подручных в те же самые дни толпа освобожденных узников раздирала на кусочки, и "хорошо" с точки зрения справедливости было бы, если бы Гитлера привязали бы к столбу, а мимо идущие - кто пожелал бы - отщипывали от него по крохотному кусочку кожи, а потом и мяса. По очень крохотному - ну сколько можно ногтем отковырнуть?

Так бы и сбылось Писание: "Проклят всяк, висящий на древе!" Так бы и осуществилось то царство, о котором тысячелетиями мечталось, царство, в котором порок наказан, а добродетель вознаграждена.

А Писание-то сбылось вовсе не так. Не Гитлер, а Иисус привязан к столбу. Губитель правит, а Спаситель раздирается на кусочки. О, конечно, это Он сам так захотел, и мы кусочек благоговейно принимаем, но всё же "по факту" - раздирается на кусочки. И каждый кусочек напоминает не о том, что порок наказывается, а о том, что разделение преодолевается раздаянием, раздор - распятием, расставание - распростертыми объятиями Отца.

*

Христос – уникален, и это уникальность Бога. Никакое «следование за Христом», «теоцентризм», «подражание Христу» этого не отменяют, а лишь подчеркивают, как «стяжание Духа Святого» не отменяет, а выявлявает, что человек – не дух и не Дух.

Размышлял ли Иисус

Неожиданный Иисус - из Гоа, XVIII век, раскрашенная слоновая кость. Высота собственно головы, видимо, около 4 см. Необычность в том, что глаза прикрыты - и публикатор приписывает это буддистскому влиянию. Вполне может быть. Иисус с закрытыми глазами не редкость и в собственно христианской иконографии, но у нас это мертвый Иисус, а тут, несомненно, живой, даже не спящий, а лишь прикрывший глаза. Не в гневе и не с досады, не зажмурившись, а в размышлении. В размышлении, а не в медитации - это не "уход в себя", это интенсивная работа, ничуть не легче, чем у сапожника или программиста. Почему-то мы часто развлекаемся мыслями о том, смеялся ли Иисус (ну конечно - и чихал, и кашлял, и бегал; уж Ему-то не было нужды напускать на Себя важность подобно семинаристу). Важнее, что Иисус - думал, размышлял. Размышление далеко не всегда относят к числу важнейших признаков человеческой деятельности - не будем мизантропами, решим, что это не потому, что размышление редкость, а потому что оно - фоновое явление. Иногда, однако, фоновое должно выходить на первый план. Размышление - не только результат неполноценности, недостаточности знаний, как у детектива. Есть и нормальное размышление, оно же высшее - размышление Того, Кто знает всё, Кто сотворил всё, и поэтому размышляет "от края и до края", размышляет со всей мощью - не в поисках объяснений и смысла, а творя из смысла нечто очередное, еще не бывшее.

ИИСУС - ЖЕРТВА БЕЗ ЖЕРТВЕННОСТИ

Иисуса сравнивали с жертвенным животным. Собственно, «жертвенное животное» - всего лишь замена выражения «жертвенный человек», как и животное – замена человека при жертвоприношении. Сравнение основано на одной черте, всего лишь на одной – Иисус лишён недостатков, безгрешен, чист. Богу – лучшее.

Сравнение, разумеется, не исчерпывающее, - поэтому потребовались сравнения с учителем, с братом, с женихом и т.п. Сравнение, обречённое на хромоту совершенно парадоксальным образом – поскольку весь смысл Иисуса в отмене жертв, постольку сравнение Иисуса с жертвой становится непонятным. Единственное, что нужно Богу – сердце человеческое, но не вынутое из груди и возложенное на алтарь в виде ли собственно сердца (бррр…), в виде ли животного, монеты, книги. Для такой жертвы не нужны храмы, жрецы, алтари, о чём Иисус недвусмысленно и сказал в беседе с самарянкой. Нужна лишь такая малость как Дух Святой, который человеку подчиняется не более океана или ветра.

Современный человек никаких жертв не совершает – в лучшем случае, пожертвования. Зато современный человек боится «стать жертвой», «быть жертвой» - подразумевается, «стать жертвой преступления». Хорошенькие ассоциации установились между Иисусом и жизнью – Спаситель как жертва преступления. В Евангелии эта нота напрочь отсутствует. Преступление под видом суда – было, но «жертвы преступления» - не было, была «жертва Богу». Разница в том, что «жертва Богу» лишены недостатков, а «жертва преступления» какой-то недостаток имеет, почему и стала «жертвой преступления». Это суеверие, с которым борются учёные (криминологи, психологи), но которое глубоко сидит даже в жертвах преступников. «Я виноват уж тем, что жертва». Нормальный человек не оказывается на пути у насильника. Ровно то же означает выражение «у нас зря не сажают» или ещё более древнее «нет дыма без огня», прямо отсылающее к сжиганию жертвы. «Нет огня без жертвы».

Если кто-то и спровоцировал человека на преступление в отношении себя, то этот человек – не жертва, а преступник. Такое бывает. Но всегда есть чёткая и недвусмысленная разница между женой Потифара, изобразившей из себя жертву насильника, и настоящей жертвой изнасилования. Преступник, не отрицающий факта преступления и оправдывающийся тем, что жертва его спровоцировала, добавляет к одному преступлению другое – ложь.

Ложь о «виктимности», о том, что жертва «сама виновата» эксплуатирует правду, даже истину о греховности всякого человека. Да, всякий человек хуже самого себя, каким он может и должен быть. Но это не означает, что его можно обманывать, насиловать и убивать. Миф о «наказании» Адама и Евы («наказание» приходится ставить в кавычки, потому что утрачен первоначальный смысл этого слова – отправить учиться) говорит именно о том, что Бог даже с преступниками («преступившими заповедь») обращается как с нормальными людьми. Он их посылает не в небытие, а в жизнь, и идёт вслед за ними, сострадая им, сопровождая их не как конвоир, а как врач, «ведущий» пациента.

Иисус сделал то, чего пока не удавалось ни одному человеку – Он стал человеком. Врач, ставший пациентом и благодаря этому исцеливший пациентов. Да, Иисус, по жутковатому выражению апостола Павла, «стал грехом». Сегодня бы сказали «ходячее недоразумение» - самая верная и в то же время щадящая характеристика человека обезьяной. Современному человеку не так важно, что Иисус невиноват, чист, свят и т.п. На это всё может и любой иуда претендовать – и претендуют же. Намного важнее, что Иисус – нимало не виктимен. Он идеальная жертва, потому что в Нём нет проклятой «жертвенности». В этом, кстати, ложь многих викторианских изображений Спасителя, отдающих сугубо викторианским же садомазохизмом. Вот у Гойи этого нет – отчаяние есть, страдание есть, а жертвенности нет. И не должно быть! Спасение именно в том, что мы видим, глядя на Иисуса, как игнорировать жертвенное, мазохистское в людях. Есть оно в нас, есть – нарываемся на неприятности, суицидничаем помаленьку галавойапстену, а Бог этого в упор не видит и спасает нас – нормальных, не виктимных, а святых и непорочных дочерей и сыновей Божиих.

*

2013 год. РенТВ, программа "Вам и не снилось", обличающая Аделаджу и вообще "новоявленных мессий". И вдруг на экране религиовед Роман Лункин с фразой: "Мессии из милиционеров, часто без высшего образования". Про милиционера - это камень в Виссариона Торопа. Но это не надо. Вот про высшее образование - это развеселило! Вот Вам и о Христе. Обязательно нужно, чтобы Он был "не просто плотник". Да просто плотник! И при этом - учитель. Учитель без высшего образования.

Две черты настоящего учителя мне кажутся главными: знания и справедливость. Если учитель не знает предмета, он заслужит презрение учеников, если учитель несправедлив, он заслужит ненависть. В России, к сожалению, на первое место ставят "учитель должен воспитывать". А что, Иисус кого-нибудь воспитывает? Вот сейчас, Дух Божий - ну хоть кого-то? Нет! Они питают, а питание важнее воспитания. Информация - это питание человека такое же, как хлеб. А нотации - верный признак провалов либо по части информированности, либо по части воспитанности самозваного "воспитателя". Справедливость настоящего учителя - не справедливость судьи, не справедливость уравновешивания, балансирования, а справедливость помощи, справедливость творчества, справедливость воли. Если для взрослого главное "За нашу и вашу свободу", то для школьника "За нашу и вашу волю". Не появится воли - бессмысленной окажется и свобода. Но воля появится лишь там, где учитель знает о свободе и воле не понаслышке, появится настолько, насколько он сам - человек волевой и свободный. Да будет воля Твоя и свобода Твоя.

•

"Христос сделал то-то", "Иисус совершил то-то"... "В Иисусе я то-то, во Христе мы то-то". Что, собственно, стоит за этими формулами? Между моей жизнью и жизнью Цезаря связи нет, откуда же связь между моей жизнью и жизнью Иисуса? Все деяния Августа не имеют к моей жизни никакого отношения, кольми паче деяния Христа? Вот люди, с которыми я бок о бок живу, - это да, это страшная сила, это те, кто подает мне пример, кто мне помогает (или мешает), кто определяет способ моего мышления, диапазон моего поведения. Но с годами - все меньше, я от этого влияния освобождаюсь, становлюсь самим собой, взрослею. 

А Бог... Среда, которая ни на что не влияет. Бытие, которое ничьё сознание не определяет. Иисус проповедовал - каждый волен считать, что это неважно, что письма Сенеки, современника Иисуса, куда важнее и интереснее. Иисус погиб - Сенека тоже погиб, и каждый волен восхищаться Сенекой, а не Иисусом. Этим вера в Иисуса отличается от знания о Сенеке. Этим знание Иисуса отличается от веры в незыблемость американской экономики. Вера в Иисуса и даваемое верой знание Иисуса - пуповина, по которой устанавливается связь. Начинают поступать воздух и питательные вещества. Не имевшее значения начинает означать и влиять, а влиятельное и значительное тает как пенсионные накопления. В какой-то момент приходит даже уверенность в том, что те, у кого пуповины нет, тоже во Христе - и дикая радость от того, что у тебя всё-таки пуповина есть (пуповина, заметим, не "поповина")... Ни на чём не основанная, признаем, уверенность, но ведь и вся вера ни на чём, кроме самой себя, не основана. Поэтому и называется "вознесение", а не "возведение".

*

"Солидный Господь для солидных людей"... Солидный оппозиционер для солидных людей... Солидный духовник солидного оппозиционера... Солидные политические деятели поздравляют солидного оппозиционера с окончанием солидного срока и солидными перспективами... Солидные журналисты публикуют в солидных журналах солидные размышления солидного оппозиционера о солидной необходимости сохранения солидной территориальной целостности солидной России...

"Блаженны несолидные". "Трудно солидному войти в Царство Небесное". "Вы - несолидность земли".

В одной научно-фантастической юмореске описывалось, как земляне получили сообщение от инопланетян, приближавшихся к ней на своем позитронно-фотонном (или нейтринно-тритиевом) корабле. Установили и телевизионную связь, да и ахнули: инопланетяне оказались не только умницами, всё понимающими, но всё прощающими, но и красавцами и красавицами, вовсе не какими-то тараканами пучеглазами.

Волнующий репортаж о приземлении... Они видят космодром... Они приземляются... И вдруг отчаянные крики и вопли пришельцев о помощи: где же вы, земляне?! куда вы нас заманили?!! вокруг жуткие чудовища, грязь, джунгли, а вовсе не приятный бетон посадочной площадки...

Оказалось, что инопланетяне маа-аленькие... Настолько маленькие, что их звездолёт утонул в небольшой лужице, оставшейся на космодроме после недавнего дождя, и крохотные микроорганизмы едва не растерзали пришельцев...

Нет такого Левши, который бы подковал Христа, потому что Христос - меньше блохи. Несолидный Господь. На что Он и всячески намекал - игольное ушко... Если не умалитесь как дети... "Как дети"! Как дети инфузорий!!!

Сколько чудных детских книжек рассказывают о мире с точки зрения людей, уменьшившихся до наноразмеров, но чуднее всех Евангелие с его рассказом о Боге, который вочеловечился, но при этом не разбожился, отчего "средь всех детей ничтожных мира уж точно всех ничтожней Он".

*

Иисус – ответ на вопрос о смысле страдания и зла. Не рациональный ответ, что не означает «нерациональный».

Вопрос о смысле страдания и зла есть вопрос о смысле страдания и зла не «вообще», а в жизни человека. На этот вопрос рациональный ответ – количественный. «Шире возьми!» Это ответ и неверующего Вольтера в «Задиге», и множества верующих людей. Посмотри на контекст, в котором совершается твоя жизнь. Да, твой ребенок умер – но контекст такой, что, если бы он выжил, то он бы заживо съел девочку и убил бы тебя, а родную матерь изнасиловал бы.

Такой ответ похож на разглядывание мира через бинокль. Да, бинокль помогает увидеть то, что не видно невооруженным глазом – как и вера. Знание того, что за горизонтом, очень помогает ориентироваться в жизни. До определенного предела! Нельзя идти по жизни, не отрываясь от бинокля. Более того, регулируя бинокль можно сбить настройку и видеть вовсе не даль, а муть. Большинство утешителей, начиная с друзей Иова, грешат именно тем, что выдают расплывчатость за широту видения.

Иисус много говорит о Царстве Божием, но не вдается в детали нигде. Он подстраивает резкость не в бинокле, а в микроскопе. Тогда становятся видны и покрасневшая от удара щека, и нечистое сердце, и грязюка на губе. Это не помогает увидеть смысл страдания и зла – это помогает увидеть само зло, само страдание – то, которое причиняю я. Но и это было бы ханжеством хуже первого, если бы Иисус не предъявлял людям главное – Самого Себя. «Я Путь, Истина и Жизнь». Нет и не может быть ответа на вопрос о смысле страдания и зла в нашей жизни, но в Жизни, которая есть Иисус – страдание и зло имеют смысл и поэтому не имеют силы. Господь – не количественный ответ, не расширение горизонта интеллектуального и не углубление горизонта этического, а обнаружение в жизни – Жизни, во временном – вечного, в смертном – бессмертного, в разлагающемся – воскрешаемого.

О СМЫСЛЕ СТРАДАНИЯ И ЗЛА

Иисус – ответ на вопрос о смысле страдания и зла. Не рациональный ответ, что не означает «нерациональный».

Вопрос о смысле страдания и зла есть вопрос о смысле страдания и зла не «вообще», а в жизни человека. На этот вопрос рациональный ответ – количественный. «Шире возьми!» Это ответ и неверующего Вольтера в «Задиге», и множества верующих людей. Посмотри на контекст, в котором совершается твоя жизнь. Да, твой ребенок умер – но контекст такой, что, если бы он выжил, то он бы заживо съел девочку и убил бы тебя, а родную матерь изнасиловал бы.

Такой ответ похож на разглядывание мира через бинокль. Да, бинокль помогает увидеть то, что не видно невооруженным глазом – как и вера. Знание того, что за горизонтом, очень помогает ориентироваться в жизни. До определенного предела! Нельзя идти по жизни, не отрываясь от бинокля. Более того, регулируя бинокль можно сбить настройку и видеть вовсе не даль, а муть. Большинство утешителей, начиная с друзей Иова, грешат именно тем, что выдают расплывчатость за широту видения.

Иисус много говорит о Царстве Божием, но не вдается в детали нигде. Он подстраивает резкость не в бинокле, а в микроскопе. Тогда становятся видны и покрасневшая от удара щека, и нечистое сердце, и грязюка на губе. Это не помогает увидеть смысл страдания и зла – это помогает увидеть само зло, само страдание – то, которое причиняю я. Но и это было бы ханжеством хуже первого, если бы Иисус не предъявлял людям главное – Самого Себя. «Я Путь, Истина и Жизнь». Нет и не может быть ответа на вопрос о смысле страдания и зла в нашей жизни, но в Жизни, которая есть Иисус – страдание и зло имеют смысл и поэтому не имеют силы. Господь – не количественный ответ, не расширение горизонта интеллектуального и не углубление горизонта этического, а обнаружение в жизни – Жизни, во временном – вечного, в смертном – бессмертного, в разлагающемся – воскрешаемого.

*

В Америке, как и в некоторых европейских странах, сохранилось "право земли": рожденный в Америке - гражданин Америки, даже если родился случайно ("право крови" тоже есть, так что родившийся у американцев за границей ребёнок - тоже гражданин США). Есть даже термин "ребёнок-якорь", напоминающий о том, как плавали в полярных широтах. Если парусник застревал во льдах так, что силы ветра не хватало для движения, то матросы заносили якорь вперёд, насколько хватало цепи, врубали в лёд, возвращались на корабль и начали крутит барабан, словно поднимают якорь - но не якорь поднимался, а корабль подтягивался. Не снизу вверх шло движение, а по горизонтали.

Что такое застрять во льдах греховных, видно из готтентотской морали. Американский правый политик Бобби Джиндал [Jindal] в 2015 году заявил, что нужно отменить "право земли", чтобы не было "якорных детей", "anchor babies". Проклятая политическая конкуренция! Довольно быстро враги выяснили, что родители Джиндала приехали в США, не имея американского гражданства, за четыре месяца до рождения ребёнка, так что он сам - типичный "якорь".

"Божественный младенец" и "якорь спасения" - это ведь один и тот же Иисус. Грех, гибель, от которых надо спасаться, это вовсе не людоедство с прелюбодейством, а самоуверенность, двойные стандарты, самообман. Чтобы спастись от очевидных грехов, Бога вообще не нужно, и благодати не нужно. Достаточно хорошего психолога, Десяти шагов для распутника или Двадцати шагов для реакционера. А вот спастись от того, что ты сам не замечаешь, что ты не то грехом не считаешь, а полагаешь даже добродетелью... Ведь наверняка у Джиндала в голове какие-то железобетонные объяснения есть, почему его родителям было хорошо то, что плохо для родителей других людей. Вот из этого железобетонного ледостава и можно выбраться только вот так - вглядываясь в Младенца Иисуса. Или, если человек неверующий или нехристианин (хотя для американских консерваторов это маловероятно) - в любого младенца. В идеале, конечно, вглядываться в сперматозоид или яйцеклетку, но зрения не хватит. Впрочем, младенцы утипуснее, и сколько их не разглядывай, не обнаружишь гражданства, вероисповедания, этнического и национального. Вот в XIX веке Шерлок Холмс легко бы определил по младенцу, какого он гражданства, но за полтораста лет Британия выбралась из льдов империализма-расизма. Но Британия выбралась, а британцы - не очень, хотя и впереди многих, впереди...

Впрочем, даже когда все новорожденные мира будут с рождения гражданами единой страны, это не упразднит того прискорбного факта, что все мы рождаемся с гражданством греха. Не с двойным гражданством, а вполне себе ординарным. И у каждого из нас должен быть якорь в небеса, и он есть, хотя не мы его туда занесли. Не надо раздувать паруса самоуверенности - они лишь свидетельствуют, что в душе ледяной штиль. Делать всё то, что делают и неверующие, крутить те же ручки, вытягивать ту же цепь, только делать с верой в то, что мы не от земли, а для неба, тем более, что так оно и есть, только недоказуемо - и слава Богу, Который ничего не доказывает и ничем не доказывается, а просто забросил в мир Своего Сына и крутит, и крутит, подтягивая мир к Себе.

*

Важный для многих вопрос о том, смеялся ли Иисус, есть жёсткая форма вопроса "Радовался ли Иисус" и мягкая форма вопроса "Был ли Иисус сексуален". Царевна-Несмеяна не может найти себе жениха, потому что она асексуальна. Чувство юмора - уже признак сексуальности, хотя сексуальность - ещё не признак чувства юмора. Британский юмор указывает на то, что британцы не так асексуальны, как хотели бы выглядеть.

Как и смех, радость может быть прямо противоположного духа - агрессивной и мирной. Смех-насмешка, смех, уничтожающий противника - даже он есть в Евангелии. Обозвать врага "выбеленным надгробием", верблюдом, который пытается протиснуться в игольное ушко, - это никак не вяжется с викторианским образом тошнотворно слащавого Иисуса.

Понятно, что Иисус не был угрюмым (и асексуальным, соответственно) мужиком - такого бы не звали на свои пиры фальстафы Израиля. Очень многие Его реплики произносились весело, иначе они просто хамство - например, все реплики, адресованные матери.

Разница между разрушительной насмешкой и юмором, между весёлостью разных сортов, - она как разница между сексуальными актами. Различаются не акты, они все примерно одинаково, различаются люди. Граница проходит там же, где идет граница между скотством и человечностью. Скотство - это не животное начало, скотство это человеческая черта.

Бывает радость агрессивная, счастье за чужой счёт. Вот богач в притче о Лазаре счастлив, но его ждёт ад. Почему? Он же не ограбил Лазаря, он просто богач? Да потому что любить ближнего - это заповедь Божия, а не поповская прихоть. Помоги другому-то, не будь скотиной.

Впрочем, ждать, что нищему Бог подаст, подозревать в каждом бедолаге мошенника, спекулирующего на своей беде и чужом сострадании, ещё не самое скотство. На первом месте прелюбодеяние. Но чем острее, тем сложнее. Льюис выступал против разрешения разводов, потому что, видите ли, разводы защищают те, кто отстаивает "право на счастье" ценой несчастья другого человека - брошенной жены. Конечно, Льюис был холостяк (как и большинство упёртых теоретиков брака), ему простительно не понимать, что никакой связи между счастьем в новом браке и несчастьем оставленной жены нет. Оставленная жена будет несчастна, даже если её не бросят. Хуже того - она была несчастна задолго до того, как муж начал смотреть на сторону. Как Лазарь был нищ и болен, вполне вероятно, когда богач ещё и на свет не появился. Просто старик Лазарь прибился ко входу в дом юного плейбоя, но плейбой юн и богат совершенно не за счёт Лазаря.

Да, нет "права на счастье". Есть, коли уж на то пошло, обязанность быть счастливым. Долг счастья. Долг счастью. Человеку не быть счастливым - как рыбе не быть мокрой. Жена, от которой муж ушёл, должна быть счастлива куда больше ушедшего мужа. Так ведь - многие счастливы именно тем, что живут в обмане, семейном, научном, политическом. Приближается правда - они начинают чувствовать себя несчастными. Такие люди очень не любят по-настоящему счастливых людей - счастливых в свободе. Так вяленая вобла не любит невяленых.

Радовался ли Иисус антихристовой радостью - скотской, бессердечной, эгоистичной? Конечно, нет! Был ли Иисус безбашенным сексуальным гигантом? Ну вот ещё! Бывал ли Он счастлив тем омерзительным счастьем, которым пахнут равнодушные к чужим бедам людям? Да упаси Бог! Все эти удовольствия Он в Евангелии от Луки противопоставляет блаженствам. Не просто "блаженны нищие духом", а "горе богачам". Не просто "блаженны плачущие", а "горе насмехающимся" - тем, кто доводит людей до слёз.

Иисус, однако, радовался, веселился, острил, юморил. Не постоянно. Так Он и плакал не постоянно, и на кресте висел не всю жизнь. Между Его весёлостью и наглым весельем бессердечных мещан такое же различие как между нищетой духовной и просто нищетой. Просто нищета - источник озлобленности, агрессивности, уныния. Если Лазарь таким не был - а судя по всему, не был - то он как раз и был нищим духом.

Спрашивать, смеялся ли Иисус, бывал ли Он счастлив и весел, всё равно, что спрашивать, бодрствовал ли Он, разговаривал ли Он. Конечно - но не всё время и не со всеми. За это мы Его и любим - Он таков, каковы мы в своих мечтах. Не тормозные, не зацикленные на одном каком-то моменте, а разные, в зависимости от того, что вокруг и что внутри. Говорящие с бытием, общающиеся с подобными себе, а не строящими всех под своё настроение, - вот что делает возможным к любому чувству, настроению, эмоции прибавить драгоценное евангельское "духом".

БОЖЕДОМЬЕ

«Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня», - пелось в одном кинофильме, причем «мне до вас» повторялось дважды. Ну, Бог есть – и что? Шесть миллиардов людей есть – ну и какое мне до этого дело? Ну, предположим, воскрес Христос, буквально поднялся живой – очень приятно, поздравляем, но мы-то тут при чем? Или, напротив, умер Адам (это даже и веры не требует) – печально, но мне от этого не холодно и не жарко. Все умирают.

Вера начинается не там, где веруют в неизбежность воскресения, а там, где веруют в случайность смерти. Наука, между прочим, тут с верой не то, чтобы в полном согласии, но и не возражает. Отдельные ученые – да, возражают: мол, смерть это важная часть природных процессов, да и нет никакой смерти, а есть лишь разные состояния материи – но это вполне псевдонаучные возражения. Настоящая наука не указывает, а описывает. Возможен мир без смерти? А почему нет? Вот смерть без мира невозможна, смерть без жизни это патология, ад, а жизнь без смерти это нормальная или, точнее, вполне вероятная жизнь.

Впрочем, вопрос о том, неизбежна ли смерть как форма исчезновения человека, схожа ли смерть человека со смертью обезьяны или взрывом звезды, не так важен, как вопрос о том, может ли смерть и жизнь одного человека определять жизнь и смерть другого. Человечество не домино, падение любой костяшки это ее личное дело.

Человечество не домино, но человечество – в доме. Дом не изобретен человеком, дом всего лишь очеловеченная нора или гнездо, которые превращаются в дом благодаря слову, называнию. Более того, одежда – не изобретение человека, но человек сказал – и ракушка, оперение, листва становятся сугубо человеческим феноменом. Фиговый листок очень мало прикрывает у одного человека, но очень много – у человечества. Фиговый листок – это зародыш дома, как и всякая одежда есть лишь складывающийся дом. Дом не просто защита от холода, ветра, дождя. Дом – второе «я».

Превращение пещеры в дом и фигового листка в одежду подобно превращению жратвы в еду, спариванию – в любовь. Нужно страдать очень серьезным неврозом, чтобы не понимать этой подоплеки слов «Это есть Тело Мое». Человек не просто отождествляет себя с миром – человек и есть обезьяна, умеющая отождествлять себя с миром. Проверьте, если не верите - отберите у ребенка игрушку, у матери ребенка, у мужчины трусы. Нищета духом не в том, чтобы поставить крест на вещах и людях, с которыми мы себя отождествляем, а в том, чтобы отождествить себя со всем существующим. Разумный эгоизм, не понимающий, что колокол звонит и по тебе, совершенно не разумен именно потому, что это совершенный эгоизм.

Иисус отождествил Себя не только с пасхальным хлебом и вином – Он отождествил Себя с Храмом. Так с тех пор и тянется – для одних смерть Иисуса вздор в сравнении с разрушенным Храмом, для других наоборот. Человек не может и не должен быть «в себе» - «человек в себе» есть обезьяна. Человек выбирает, с кем быть, и по выбору и обретает собственное бытие.

Все три объекта отождествления – дом, одежда, еда – составляют абсолютное большинство евангельских образов. Бог в притчах – хозяин дома, люди – обитатели дома, но при этом отчетливо понимается, что Бог и есть дом. В полной мере эту метафорическую сокровищницу вытряс апостол Павел. У него Иисус – фундамент, на котором человек строит дом своей жизни, и на Страшном Суде постройку охватит огонь – строить надо не из греха! Иисус – одежда, Иисус – еда. Павел доходит до того, что обзывает Иисуса «грехом» - Бог сделал Иисуса грехом (2 Кор 5, 21), чтобы люди «в нем» стали праведными. Отличная метафора рождества! Если огромный дворец втискивается среди хижин – как он будет выглядеть? Не как дворец, даже не как хижина, а как развалившаяся хижина.

Всякая хижина пытается выдать себя за дворец, и только истинный дворец, истинный Храм не тратит на это усилий. Он приглашает внутрь себя («приидите ко Мне»), Он просится внутрь меня («приимите, ядите»; «се, стою и стучу»), но при этом не показывает свое истинное «я», напротив – Он проверяет, насколько я способен отождествиться с последним подлецом. Отсюда древние сюжеты о Боге, который под видом пьяного бродяги стучится к набожным праведникам, а те прогоняют его. Человек инстинктивно предпочитает помочь «социально близкому» - ну, попал приличный человек в беду, так помогу, он выплывет и отдаст. На самом деле, это не столько радость отождествления с ближним, сколько страх заразиться нищетой, инфицироваться бедой как инфицируются грязью. Бог успокаивает нас и будит другой инстинкт – помоги далекому, помоги тому, кто не отдаст. Потому что – а на что копишь? Зачем бережешь? Не веришь, что Я – Бог, Который всем обеспечит? Ну, тогда чао, бамбино, сорри… Передумаешь – возвращайся. За лукоморьем нас ждет Божедомье, за смертью – воскресение, и пройти туда одному, проехать на спорткаре или въехать на белом коне никак нельзя. Ищи средства воскресения.

КРОШКИ СО СТОЛА ИЛИ СТОЛ - КРОШКАМ?

Украинское "перемога" звучит очень странно для русского уха, ассоциируется не с "победить", а с "не победить, проиграть, и, стиснув зубы, перетерпеть до лучших времен".

Русское "победа", впрочем, и для русского же уха звучит странно - или, точнее, заключает в себе предупреждение - победа есть в корне своей беда. Победить - пожухнуть - понуриться.

Среди прочих гламурных мудростей, опиума оффисного планктона: "Позволяй другим одерживать маленькие победы". В общем, как в Евангелии - "и дети бросают крошки со стола псам". Обычная манипуляция.

Сам Бог поступает иначе. Он предоставляет людям одерживать большие победы - научные, политические, прогресс-загресс и всякое такое. А сам занимается мелкими победами типа удержать хоть одного мужика от прелюбодеяния, хоть одну женщину от манипуляции мужчиной, хоть одного военного от убийства, хоть одного политика от предательства.

Победа Христа над смертью есть не одна большая победа, а мириад мелких побед - ведь и смерть это не какая-то старуха с косой, а гибель триллионов триллионов клеточек, пересыхание каких-то незаметных глазу мембран. Это если физическая смерть, а если духовная - все еще мельче, гаже и незаметнее нетренированному глазу. Нетренированному - в смысле, не учащемуся покаянию и состраданию.

Христос - не крошка со стола Божия нам, лиллипутам. Христос - это сам Стол Божий, отданный ничтожествам. Это победа Бога над Самим Собой, невероятная и потому одна достойная вера, благодарности и радости.

ЗЛИЛСЯ ЛИ ИИСУС

"Порождения ехиднины" - выражение, употребленное в Евангелие один раз Иоанном Предтечей и дважды - Спасителем (Мф. 12, 34; 23, 33). Что же - Иисус злился и ругался?! Вопрос "злился ли Иисус" похож на вопрос "смеялся ли Иисус". Да и да. Ну и что? Во-первых, Его злость и Его смех, известные нам из Евангелия, более риторические, каким Он был в быту, мы не знаем. Оправдывать риторической злостью и напускной жестокостью (при изгнании торгующих из Храма) совершенно нериторические злобу и агрессию неразумно. Во-вторых, злость сама по себе не грех, а эмоция, физиологическая реакция организма. Греховнно пестовать в себе эту эмоцию, превращая ее в свое "я". Уж этим Господь точно не занимался. У апостолов срывы бывали ("апостол любви" Иоанн обзывался "псами" - Откр. 22, 15, Павел тоже за словом в карман не лез). Но подражать надо не срывам, а взлетам. Отличить одно от другого нетрудно - Евангелие все-таки прежде всего Нагорная проповедь. Было бы желание добра - будет и благодать. И если будет желание подыскать в Евангелии оправдание зла - будет не благодать, а безобразие.

ЦАРЬ, СТАНЬ ЧЕЛОВЕКОМ!

(По проповеди на Благовещение 7.4.2015 №2201)

Необычные обстоятельства рождения – банальность в фольклоре, и не только аграрном, но и тюремном. Человек, придумывая себе отца-героя, погибшего при исполнении тайного задания, рождает себя заново. Это психотерапевтическая функция памяти – так выстроить прошлое, чтобы оправдать настоящее. Нечто, прямо противоположное покаянию, этому воскресению истины в гробнице собственной головы.

Главное в таком антипокаянии – контраст. Кем был – кем стал! В Благовещении контраст прямо противоположный. Из князи в грязи. Вон, один из древнейших рассказов о благовещении – царь аккадский Саргон – был сыном проститутки и водоноса, а кем стал! Моисей!

Иисус, конечно, Моисей – постоянно сравнивается. Из страны рабства греху в свободу. Только свобода – того-с… Было когда-то такое географическое обозначение: «Внутренняя Монголия». Ну вот Царство Небесное – оно внутреннее даже внутренней Монголии. Та еще страна чудес, куда попадают, уменьшившись до меньше собственного мизинца. А внешне-то Иисус и сам стал рабом, был казнен как раб, и нас, Своих ведет к свободе очень уж кружным путем, никакому Моисею не снилось. Через Египет ведет, скажем прямо. Мол, сперва сделай Египет свободным, а потом поговорим о гонораре. Пройди свою жизнь не от младенческой наивности к старческому цинизму, а от

Так что самое комическое обозначение Спасителя – сын Давидов. Подумаешь, Рюрикович! Да все существующие потомки древних королевских и императорских династий сидят тихонечку и не светятся, потому что уж очень ясно, что они не хуже своих предков – и понятно, что их предкам нечего было самодержавничать. Обычные слабые люди, только, наверное, озверевшие больше других. Чем тут гордиться-то… Да, Иисус – Сын Давидов. Но все-таки рожал Его не Давид и даже не Иосиф, а Мария. «Сын Человеческий» - куда дороже стоит, и «царский сын» - это как рубль, который с каждым днем жидчее, а «сын человеческий» - как доллар, который крепнет и густеет. Гибель в стремлении из человека стать царем, спасение – в превращении царя в человека. И каждый из нас – царь, грехопадение в том, что мы это проморгали, и расти – это не пытаться забраться на Божий трон, а спускаться вниз. Там, внизу – не преисподняя, а огромный мир творчества и любви, и благая весть для нас – что спуститься с шеи Отца Небесного на землю это не унижение и отвержение, а взлет и вознесение.

ХРИСТОС МЕЖДУ ЧЕЛОВЕКОМ И ЧЕЛОВЕЧНОСТЬЮ

2 Кор 8, 14 «Ныне ваш избыток в восполнение их недостатка; а после их избыток в восполнение вашего недостатка, чтобы была равномерность»

Дарвина испугались не те люди, которые сознавали своё человеческое достоинство и превосходство над животными, а те, кто не верил в образ и подобие Божие в себе. Те же, кто ценит в себе образ и подобие человеческое, спокойно относятся к происхождению от обезьян, червей, амёб, - не предки красят человека, а человек предков.

Основная проблема вовсе не в том, от кого произошёл человек, а в том, куда идёт. От обезьяны к человеку путь чудесный, но это чудо Божие, как от Египта к Святой Земле. Вот обезьянего стада к человечеству, - такое даже Бог без людей не может и, главное, не хочет делать. Если превратить людей в единое, мирное человечество внешними средствами, то это будет стая обезьян.

К человечеству человечество должно прийти по-человечески, без альфа-фюреров, без скотского превознесения мужчин над женщинами, царей над подданными, хозяев над холопами. Насколько мы далеки от цели, видно из того, что мы озадачиваемся вопросом о смысле жизни – но именно о смысле своей личной жизни, а не о смысле жизни меня вместе с другими, рождёнными и нерождёнными. Миллиарды жизней – и миллиарды смыслов, но есть и общий, а мы о нём не задумываемся. Вместо взаимного смысла у нас взаимные манипуляции, взаимное утеснение, взаимное уедание.

Точнее, у «нас» - у верующих – как раз не так. Мы не лучше, но Тот, чья благодать в нас, Он лучше. Иисус – недостающее звено между личностью и человечеством. Убит человечеством, воскресает ради человека. Убит безличностью, воскресает ради личности. Убит ложным единством пилатов, иуд, каиаф, воскресает для подлинного единства. Мы – начало человечества осмысленного, воскресшего от смерти духовной. Человечества, живущего не по принципу «даю, чтобы ты дал», а по принципу «даю, потому что Бог мне дал». Бог дал веру – и у нас избыток. Для восполнения не своей нужды – для восполнения нужды другого. Чтобы получить что-то нужное, необходимо отдать что-то нужное, и это было бы катастрофой – ведь при каждой отдаче что-то теряется, хотя бы время, но если отдаётся с любовью, то у отдающего остаётся не меньше, чем отдал, как Бог, отдавший Сына и отдающий Духа, остаётся Богом, а люди, получившие Сына и получающие Духа, становятся человечеством.

По проповеди 14 мая 2011 года, №2227.